Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна» – эпиграфом служит упражнение из учебника русской грамматики П. В. Смирновского. Разумеется, автор предполагает, что читатель увидит в нём какой-то особый, набоковский смысл. Скорее всего, речь идёт о неполноте всех предложенных в упражнении конструкций. Да, роза цветок, но на свете есть и другие цветы, как и другие деревья, кроме дуба. Возможно, таким образом, что не всё так однозначно и с неизбежностью смерти.

То, что жизнь не кончается в момент остановки сердца, что за гробовой доской нас ждёт немало великолепных сюрпризов, – одна из излюбленных мыслей Набокова, а один из способов смоделировать идею вечности в текстах – это кольцевая композиция, представленная в «Даре» на разных уровнях: закольцована с помощью разорванного сонета четвёртая глава, закольцован примыкающий к роману рассказ «Круг», закольцован стихотворный цикл Фёдора, закольцован и роман целиком.

Насколько автобиографичен образ Фёдора Годунова-Чердынцева?

В сцене писательского собрания в пятой главе фигурирует писатель Владимиров в спортивном «свэтере», с высоким лбом и залысинами, учившийся, кажется, в Оксфорде и гордившийся «псевдобританским пошибом», холодный и высокомерный автор двух романов зеркального письма: в нём Набоков вывел себя, отмежевавшись, таким образом, от Годунова-Чердынцева.

В предисловии к английскому переводу романа (1963) Набоков решительно отрицает родство с Фёдором, подчёркивая, в частности, что «никогда не ухаживал за Зиной Мерц», что его «нисколько не тревожило существование поэта Кончеева или какого-либо другого писателя».

Но в Зине Мерц много от жены Набокова Веры Слоним (начиная с того, что обе вырезали из «Руля» стихи своего кумира ещё до знакомства с ним), и существование, например, Ходасевича (одного из прототипов Кончеева) Набокова вполне «тревожило», он считал его лучшим современным поэтом, и всё это в целом лукавство. Герой, зарабатывающий уроками, много ходящий пешком и цепко сканирующий мир в поиске великолепных сценок, герой, влюблённый в Пушкина, преданный поэтике сплетённых из случайностей узоров судьбы, презирающий социалистические идейки, слывущий, подобно Владимирову, высокомерным снобом, близок автору, как вообще ни один другой герой.

Как организован «Дар»?

Словно бы сочинённая «наверху» игра обстоятельств, узор судьбы, которая совершила несколько попыток свести Фёдора с Зиной (его приглашали на вечеринки, где бывала Зина, он не пошёл; ему предлагали помочь с переводом одной барышне, которой опять же была Зина, он не согласился; и т. д. и т. д.), – это закадровый, глубинный сюжет книги. Подобные теневые сюжеты, которые Набоков даже называл основными, чаще запрятаны в складках очевидной фабулы. Но в «Даре» на последних страницах Фёдор прямо рассуждает о тайной «работе судьбы», выдаёт секрет фокуса, то же самое делает рассказчик «Жизни Чернышевского» – в своём последнем русском романе автор словно подводит предварительные итоги, формулирует творческое кредо.

Сложно организованные системы лейтмотивов – несущие конструкции произведений Набокова. В «Даре», как наиболее объёмном и зрелом произведении, это система особо сложная. История встреч-невстреч Зины и Фёдора – одна из матриц книжки. Параллельно развивается «тема ключей», которые Фёдор впервые теряет сразу после переезда на новую квартиру, кружатся колёса кольцевых композиций, литературная эволюция Фёдора накладывается на историю отечественной словесности в целом, очень прихотливо устроены городские передвижения Фёдора (в пятой главе он четырежды пересекает Берлин с востока на запад и обратно[612].

Эти «конструкции» скреплены локальными, тоже часто весьма прихотливо выполненными узлами. Вот, например, великолепный пример, обнаруженный Юрием Левингом в следующем абзаце. Фёдор Константинович провожает мать из Берлина в Париж.

В ожидании поезда они долго стояли на узком дебаркадере, у подъёмной машины для багажа, а на других линиях задерживались на минуту, торопливо хлопая дверьми, грустные городские поезда. Влетел парижский скорый. Мать села и тотчас высунулась из окна, улыбаясь. У соседнего добротного спального вагона, провожая какую-то простенькую старушку, стояла бледная, красноротая красавица, в чёрном шёлковом пальто с высоким меховым воротом, и знаменитый лётчик-акробат: все смотрели на него, на его кашне, на его спину, словно искали на ней крыльев.

А вот анализ филолога: «Средства передвижения добавляются по параметру нарастающего потенциала их ускорения: нулевая точка ожидания ("долго стояли") → медленный разгон ("подъёмная машина для багажа") → городская электричка → международный экспресс → аэроплан → лётчик-Икар»[613].

Узор на этом месте не кончается, сцена срифмована с эпизодом отъезда другой матери, из четвёртой главы. Здесь – «И вот она собралась обратно в Париж» и лёгкий взлёт. Там – «Наконец, оне[614] собрались обратно в Саратов. На дорогу оне купили себе огромную репу» – вместо лёгкого взлёта громоздкая тяжесть. Более того, внимательный читатель вспомнит ещё и след от крушения аэроплана в Груневальде в последней главе и подумает, не управлял ли им тот самый Икар с перрона.

Разумеется, эти хитрые конструкции обнаруживаются лишь по ходу внимательного перечитывания книги. Только читатель, погружающийся в «Дар» с головой во второй, третий, четвёртый раз, понимает, что тайный бывший жених Зины – это художник Романов, тень Фёдора, проходящий в живописи путь, подобный пути Фёдора в литературе, а в барышне из фрагмента – «С изогнутой лестницы подошедшего автобуса спустилась пара очаровательных шёлковых ног: мы знаем, что это вконец затаскано усилием тысячи пишущих мужчин, но всё-таки они сошли, эти ноги, – и обманули: личико было гнусное» – узнаёт Зинину кузину Раису, чьё короткое воздушное платье Фёдор увидел некогда в квартире Зининых отчима и матери, принял за Зинино и решил снять там комнату.

Когда родился Годунов-Чердынцев?

В книге, казалось бы, сказано определённо: «Наш поэт родился двенадцатого июля 1900 года в родовом имении Годуновых-Чердынцевых Лешино». Однако в романе есть и другие – определённые, на первый взгляд, – даты, которые при этом расходятся с историческим временем. Лессингу[615] в четвёртой главе сбавлен год, чтобы он родился за сто лет до Чернышевского. 1 апреля 1926 года объявлено вторником, хотя в реальности выпало на четверг. На роль четверга, в который покончил с собой Яша Чернышевский, в свою очередь, претендуют 18 апреля 1923 и 1924 года – среда и пятница соответственно. Должны ли мы верить упомянутому дню рождения героя, подозрительно совпадающему с днём рождения как раз Чернышевского?

Дата сообщена от лица вымышленного рассказчика, автора несуществующей рецензии на сборник стихов Годунова-Чердынцева. В романе воспроизводятся рецензии и на другую книгу Годунова-Чердынцева, «Жизнь Чернышевского», и некоторые из этих рецензий полны невероятных ляпов. Что до дважды вымышленного автора рецензии на стихи (Фёдора обманули по телефону, что такая рецензия существует, а потом он фантазирует, каким может быть текст), именно на его ненадёжность указывает сам Годунов. Вот как продолжается цитата:

Наш поэт родился двенадцатого июля 1900 года в родовом имении Годуновых-Чердынцевых Лешино. Мальчик ещё до поступления в школу перечёл немало книг из библиотеки отца. В своих интересных записках такой-то вспоминает, как маленький Федя с сестрой, старше его на два года, увлекались детским театром и даже сами сочиняли для своих представлений… Любезный мой, это ложь.

В дальнейших предложениях опровергается детский театр, но воображаемый Годуновым-Чердынцевым рецензент уже дискредитирован, да и определение «это ложь» грамматически вполне охватывает дату рождения. К тому же вся эта история разворачивается 1 апреля.

Сдвигам в набоковском времени посвящено отдельное исследование Александра Долинина[616]. Методологическую базу дал сам Набоков в своём анализе «Анны Карениной», время героев которой течёт на разных скоростях. Так и у Набокова, считает Долинин, следует различать не окончательно объективное историческое время и точное личное время героев, причём действительно это разделение не только для «Дара»: сходным образом в «Пнине» четверг 12 февраля 1953 года суббота, зато Гумберт Гумберт в какой-то момент точно знает, что Лолите 5300 дней. Личное время Фёдора, который, например, точно помнит, что начинается седьмой год его эмиграции, исследователь предлагает считать более реальным, чем историческое.

В таком случае логично обратить внимание на мысли Фёдора в предпоследний день действия романа, 28 июня 1929-го, когда он говорит о своих сроках жизни не через посредство ненадёжного рецензента, а от себя: благодарит высшие силы за круглый юбилей – «10 000 дней от Неизвестного». Вряд ли стоит верить Фёдору меньше,