Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

протопресвитера Александра Шмемана[624]: «Две главы из "Дара", который перечитывал много раз. Смесь восхищения и возмущения: какое тонкое разлито во всей этой книге хамство. Хамство в буквальном, библейском смысле этого слова: самодовольное, самовлюблённое издевательство над голым отцом. ‹…› Он не "хамит" с природой, и тут его творчество подчас прекрасно, велико… "Хамит" он исключительно с людьми, которых он видит "по-хамски": подобное становится подобным. ‹…› Беспримерное торжество, удача этого "хамства" – чего стоят отчим и мать Зины в "Даре" или Ширин»[625].

Или менее, возможно, авторитетный, но тоже искренний наблюдатель из современников, Пётр Пильский, о писательских образах «Дара»: «Поворачивает людей смешными и отталкивающими сторонами, укорачивает их рост, гримирует, делает из их лиц маски, щёлкает их по лбу и радуется, что всё сумел так структурировать, что при щелчке в лоб получается звонкий звук, будто из пустого сосуда»[626].

Эти два последних обвинения могут показаться методологически диковатыми: что же, бывают герои, нелюбимые сочинителем, выведенные критически, отчего же и нет… бывают в жизни явления, вполне достойные быть выведенными в подобных образах… зачем же связывать литератору руки! Но вот чувствуют Шмеман и Пильский в набоковской интонации что-то «не то».

Здесь можно вспомнить и явно одобряемое автором хозяйское отношение Фёдора к Зине. Или случай с Адамовичем, который, откликаясь на вторую главу «Дара», хвалил «восхитительный по мастерству, своеобразию и одушевлению рассказ об отце героя, не менее восхитительные строки о Пушкине»[627], а в третьей главе обнаружил пренеприятную пародию на себя в образе Христофора Мортуса и, конечно, обиделся. По отношению к Адамовичу такой кунштюк и впрямь недалёк от хамства. И можно понять Михаила Цетлина, написавшего после журнальной публикации: «Замечательный художник! Такая острота восприятия… и вдруг трата своего "дара" на остроумные карикатуры Пильского и Адамовича, как это мелко! Достоевский хоть писал свои пасквили на Грановского[628] и Тургенева, а не на Пильского»[629].

Причины подобных «срывов» кроются, возможно, в тогдашней жизненной и метафизической ситуации автора. Набоков к середине тридцатых проявил себя литератором вполне гениальным; и гений свой он уже достойно реализовал в нескольких великолепных книгах, при этом гонорары оставались копеечными, основной доход приносила жена (что не для всякого мужчины комфортно). Перспектива просматривалась плохо, вспыхнувший в 1937 году роман с Ириной Гуаданини намекал на возможность какой-то иной судьбы, на фоне преступной страсти мучительно обострился псориаз, которым писатель страдал всю жизнь… а тут ещё и эпоха сгущается. Автор очень сильно нервничает, оснований более чем достаточно.

«Дар» – книга превосходства. Не совсем ещё умея совладать с физической жизнью, Набоков написал роман о метафизическом превосходстве позиции Художника над любой, пожалуй, другой. Мы оставляем русского романиста Набокова на том месте, где великолепное гордое одиночество может вот-вот превратиться в высокомерие и бесконечный эгоизм. Автор и его книга балансируют на этом тонком канате.

Как герой и автор «Дара» относились к немцам и зачем Фёдору была нужна фамилия с шипящими?

В пятой главе «Дара» есть виртуознейший и мало предназначенный для читательских глаз абзац, описывающий пляжную толпу на озере в Груневальде: возможно, он отсылает к сцене купания солдат в «Войне и мире», но главное – производит столь отталкивающее впечатление, так бьёт в глаза и нос наростами и вздутыми жилами, туземными мозолями, глобусами грудей и тяжёлыми гузнами, что при перечитывании романа его всегда хочется пропустить.

Действие главы происходит в 1929 году; в рассказе 1925 года «Драка» пляжная толпа на том же самом озере описана совсем иначе, с симпатией, с любованием даже. В литературном времени прошло четыре года, но в жизни автора – больше, заметно изменилась в Германии общественная атмосфера.

Отношение Набокова к немцам – непростой вопрос. Часто можно прочесть, что он не знал языка и ненавидел Германию. То, что с языком дела у него обстояли не так уж плохо, хотя и не блестяще, можно понять из его писем к жене, где хватает немецких выражений и описываются ситуации коммуникации автора с немецкоговорящими людьми. Что до острых выражений в адрес Германии – они есть, в том числе в эпоху многочисленных лирических рассказов о сияющих берлинских рекламах, о пёстрых лужах на мокрых дорогах. «Я с ужасом думаю об ещё одной зиме здесь. Меня тошнит от немецкой речи, – нельзя ведь жить одними отраженьями фонарей на асфальте, – кроме этих отблесков, и цветущих каштанов, и ангелоподобных собачек, ведущих здешних слепых, есть ещё вся убогая гадость, грубая скука Берлина, привкус гнилой колбасы и самодовольное уродство. Ты это всё понимаешь не хуже меня. Я предпочел бы Берлину самую глухую провинцию в любой другой стране» (4 июля 1926 года)[630]. Звучит, конечно, совершенно убойно, но надо иметь в виду, что таких жёстких отзывов не насчитать больше двух-трёх. Хотя тема желательного отъезда из Германии возникает в письмах довольно часто.

Не исключено, что Набоков попросту осторожничал, не хотел оставлять свидетельств негативного отношения к стране пребывания. Выражал его как-то иначе. Для главного героя «Дара» автор искал фамилию с шипящей[631], остановился на варианте «Чердынцев». Но в романе непропорционально великое множество и других носителей шипящих в фамилии: Кончеев, Чернышевские, Щёголевы, Буш, Ширин, Ступишин, Шуф, Шахматов, Лишневский, Чарский, Пышкин, Пушкин, Шполянский, Левченко, Чаплин, Петрашевский, Анучин… Совпадение? Или изощрённый, говоря по-современному, троллинг; некоторые русские звуки и буквы затруднительно передать по-немецки. Апофеозом тут вымышленный биограф Чернышевского, который носит фамилию Сухощоков, по-немецки – Suchoschtschokow.

Этот троллинг тонко уловил берлинский полицейский: пытаясь зафиксировать в блокноте личность практически голого (украли одежду на пляже) героя, он не удовлетворён ответом «Фёдор Годунов-Чердынцев» и ревёт: «Перестаньте делать вицы[632] и скажите ваше имя».

В Берлине действительно было так много русских эмигрантов?

Годунов-Чердынцев встречает на Виттенбергплац семь соотечественников подряд. В данном случае концентрация бывших подданных Николая II усугублена тем фактом, что Фёдор находится близ русского книжного магазина Des Westens (Пассауэр-штрассе, 3). Но россиян, бежавших от революции, в Берлине действительно было великое множество; точных данных не существует, но оценка в 300 000 человек одновременно кажется достоверной.

Когда после сцены писательского собрания, состоявшегося в кафе «Леон» на Ноллендорфплац, в котором проводили свои заседания многие эмигрантские творческие союзы, Фёдор следует пешком к себе на Агамемнон- [Нестор-] -штрассе, он проходит мимо мест, где в разные моменты двадцатых обитали Белый, Цветаева, Ходасевич, Берберова, Николай Минский[633], Вера Лурье[634], Эренбург, Алексей Толстой, Юлий Айхенвальд[635] (выйдя однажды от Набокова, жившего тогда как раз на Пассауэр-штрассе, после вечеринки и направляясь примерно туда же, где живёт Годунов-Чердынцев, он погиб под колёсами трамвая), мимо русского кабаре «Синяя птица» и мимо облюбованного русскими кафе «Прагер-диле».

Необходимо, однако, подчеркнуть, что пик «русского Берлина» приходится на первую половину десятилетия. После укрепления марки в 1924 году россияне стали активно разъезжаться из столицы Германии, и к годам действия «Дара» их стало в городе уже несколько меньше.

Что могло бы войти в полное издание «Дара»?

Об отдельном издании «Дара» Набоков стал беспокоиться ещё до окончания журнальной публикации, когда стало ясно, что четвёртой главы читатель не увидит. Идеей проникся А. С. Коган, владелец издательства «Петрополис», шла речь о двухтомнике, куда кроме основного текста предполагалось включить рассказ 1934 года «Круг», посвящённый сестре Фёдора Годунова Тане, при этом в рассказе изображены и сам тринадцатилетний на момент действия Фёдор, и его отец, а также специально написанное для этого «проекта» «Второе дополнение к "Дару"», посвящённое этимологическим теориям Годунова-Чердынцева-старшего.

Что ещё можно было бы включить в гипотетическую большую книгу «Весь "Дар"» кроме пяти глав романа и этих двух добавлений? Конечно, черновики второй части, но возможны и другие идеи. Александр Долинин предполагает, что сложные фрагменты «Solus Rex» и «Ultima Thule» тоже создавались для продолжения «Дара», что это очередные сочинения Фёдора Годунова. Эта версия недоказуема, но согласуется с эмоцией читателя, который, закрывая последнюю страницу «Дара» (завершающегося словами «и не кончается строка»), не хочет расставаться с любимым произведением.

Кроме