Орфография - Дмитрий Быков

Носители русской культуры бешено зааплодировали.

Митинг на глазах становился неуправляем. У народа накопилось множество претензий к миропорядку, и все высказывались хором, без соблюдения очереди и даже не выходя к трибуне. Про елагинцев никто не вспоминал. Кого-то уже били, и зрители, радуясь забаве, с удовольствием расчистили круг. Еврейчик в студенческой фуражке кинулся выручать избиваемого, так что теперь били и его.

— Жиды! — с удовольствием кричал сочным басом огромный детина, на котором петроградский голод никак не сказался. — Всё от жидов! Колоти жидов!

— Его, его держите, братцы, я его видал, он салом спекулировал! — указывая на детину, взъярился тощий, непомерно длинный мужик с щеткой седеющих усов. — Подожди с жидами, жидов успеем…

Все это легко могло перерасти в массовое побоище; Чарнолуский стремительно соображал, что ему делать. Сейчас еще они бьют друг друга, но завтра легко могут подняться на нас…

В эту самую минуту в толпу разноцветным клином врезалось карнавальное шествие. Больше всего это было похоже на внезапное появление бродячих артистов, но в подозрительно большом количестве: словно цыганский табор в полном составе откуда-то с юга ворвался в весенний Петроград. Крестовцы подготовились к шествию серьезно: всю ночь писали картины, шили костюмы и расписывали роли. Впереди в красных, желтых и зеленых юбках, в старых гимнастических костюмах, обшитых бантиками, двигалась группа эвритмического танца. Следом Митурин с компанией тащили свои холсты, плакаты и листы фанеры, на которых наскоро были намалеваны супрематические композиции, а также вещи, более доступные пониманию обывателя: женщины, сплошь из пышных розовых округлостей, те же самые женщины, но уже в кубическом варианте, то есть состоящие из розовых кубов, прихотливо поставленных друг на друга; была пара пейзажей и даже одна церковь, изображенная в подчеркнуто лирической манере. В центре процессии важно вышагивал Корабельников, наряженный Вельзевулом, за ним маршировали черти, вооруженные отчего-то классическими атрибутами трудящихся — огромным серпом, молотом, швейной иглой и земным шаром, по которому расползалась гигантская красная клякса. Чертей навербовали из мальчиков и девочек, бегавших на Крестовский слушать футуристов. В добровольцах недостатка не было: молодежь скучала без карнавалов.

— Человечество! — зычно кричал Корабельников; его спутники дудели в дудки и били в детские барабанчики, которые натащили из дому. Толпа разом прекратила драку. — Расступись! Тут будет показ нового искусства! Отдельные дубоголовые граждане утверждают, что мы, футуристы, художники пролетариата, кормимся с рук новой власти. Мы сами себе зарабатываем, граждане товарищи зрители! Сейчас состоится выставка-продажа и лотерея-аллегри нового, единственно революционного искусства! Потеснитесь, старорежимная публика, — он небрежно отпихнул куплетиста, продолжавшего что-то орать, и опрокинул трибуну.

— Убирайтесь вон! — крикнул Хмелев и тут же закашлялся.

— А это мы посмотрим, кто уберется, — спокойно пробасил Корабельников. — Граждане, чего хотим: этих старообразных слушать или новое искусство посмотреть?!

— Валяй! — отозвалось несколько голосов; разумеется, полуголые девки, которые, невзирая на мартовскую погоду, знай себе скакали вокруг наглого верзилы в бумажной короне, были гораздо интереснее, чем всякая говорильня.

— Свободные мастера зарабатывают на хлеб, холсты и краски! — возгласил Корабельников. — Художник, товарищи, такой же пролетарий, как вы. Художнику жрать надо, понятно? Покупаем первую картину, изображающую голую бабу в том виде, в каком нам ее рисовали последние пятьсот лет! Работа пролетарского художника Теремных!

Высокий, пышноусый Теремных, усмехаясь, встал рядом с Корабельниковым. В руках у него была черная клеенка, на которой, за неимением холста, он подробно изобразил рубенсовскую красавицу с розой на причинном месте.

— Начальная цена голой бабы в натуральном виде — сто рублей! Баба удивительных свойств, при правильном пользовании способна заменить настоящую! Сто рублей — раз!

— Давай ее сюды! — крикнул с места обтерханный мещанин без пальто, в куцем пиджачке, зато чуть не до глаз замотанный шарфом.

— Настоящая теперь дешевле! — осадил его кто-то. — Хлеба дай — все твои!

— Такую сейчас не найдешь, — пояснил мещанин, пробираясь к Теремных. — Теперь все кожа да кости… На тебе сотню, отдавай бабу!

Обрадовавшись быстрой удаче, Корабельников не стал торговаться дальше. Елагинцы с брезгливым ужасом наблюдали, как он королевственным жестом подозвал Митурина.

— Теперь, товарищи граждане, мы увидим с вами ту же бабу, но уже исполненную в технике современной! — сообщил он, без напряжения перекрывая шум толпы. — Теперь эта баба гораздо лучше, потому что настоящих и так полно, а такую вы не увидите нигде, кроме как у себя в доме! Начальная цена бабы, волшебно преображенной футуризмом, повышается на пятьдесят рублей!

— На что она такая, у ей сиси как кирпичи! — крикнул матросик, любивший ходить в «Паризиану».

— Дурак ты, — осадил его другой остряк. — Это новая баба, большевицкая. Это для Ленина баба, потому что ему обычная не дасть…

— Сто пятьдесят старорежимных керенских рублей! — кричал Корабельников. — В вашем доме поселится произведение новейшей живописи!

— Давай ее! — отозвался угрюмый мужик лет сорока. — Покажу своей, какие теперь бабы бывают…

Как ни странно, у собравшихся водились деньги. Мельников порывался продать самописьма — рукописную книгу стихов, — но его никто не слушал. Корабельников могучим голосом нахваливал церковь, намалеванную Митуриным за двадцать минут, и его же супрематическую композицию, отнявшую два часа (три круга, два квадрата, пересекающиеся плоскости). Продажа пяти картин обогатила крестовцев на восемьсот рублей, которые, впрочем, ничего не стоили. Елагинцы дружно вернулись во дворец. Впереди шел негодующий Хмелев. Досматривать Крестовское представление остались Казарин с Ашхарумовой и — вероятно, в порядке обогащения собственного митингового опыта — Извольский. Разумеется, митинг нового образца мог иметь успех только в виде карнавала с плясками. Это стоило учесть.

— А теперь! — трубно объявил Корабельников. — Разыграно будет героическое, патетическое и черт-те какое изображение нашей эпохи, которым новые артисты и футуристические поэты встречают шестой месяц нашей революции! Для дураков краткое содержание: черти под предводительством Вельзевула влезают на небеса и свергают окопавшегося в облаках Бога, который и отправляется на Землю в видах перевоспитания! Он, конечно, на Землю не хочет и говорит, что он весь из себя культурный — а ему говорят, что хоть ты и культурный, а поди-ка к станку! Нашему времени нужна новая драма, ее место на площади. Сейчас вы ее увидите! Написано мною и вот товарищами Краминовым и Мельниковым, а сыграно творческой молодежью революционного Петрограда!

Тут же, без всякого перехода, он начал роль Вельзевула. По пьесе, первой взбунтовалась чертова мать (ее прелестно играла высокая, почти в корабельниковский рост, горбоносая девятнадцатилетняя армянка Маркарян, безответно влюбленная в своего Вельзевула). Вдохновленные чертовой матерью, пролетарские, черти строили гигантскую пирамиду (уроки эвритмистов не прошли даром). Саваофа изображал Барцев, срочно приклеивший ватную бороду и вещавший почему-то по-старославянски. Саваоф не мог ничего сказать в свое оправдание, кроме того, что он — культура. Под конец он понес полную околесицу, потому что его главный монолог писал Мельников. Черти не стали его дослушивать и всыпали по первое число. Низвергнутый Саваоф отправлялся к станку и даже начинал находить в работе своеобразное удовлетворение, а черти рассаживались на небесах и первым декретом освобождали труд. В заключение они исполняли «Интернационал» с новым, корабельниковским текстом, от которого Чарнолуский — при всей прелести и свежести исполнения — невольно поеживался: там дважды упоминался «мерзавец бородатый». Корабельников, несомненно, имел в виду Творца, но не учел Маркса, да и про Ильича наверняка не подумал.

Кое-что почитав из корабельниковской лирики хотя бы и двухлетней давности, Чарнолуский представить себе не мог, что этот мальчик с надорванным голосом с такой легкостью переключится на площадную драму: видимо, мир действительно начинался с чистого листа. Драма была так себе, на уровне аудитории, — но все полчаса, на протяжении которого адские жители штурмовали небо, толпа не расходилась. Чарнолуский от души раскаялся в том, что был резок с крестовцами. Нынче же приехать и объясниться. То-то будет смеху, когда я расскажу, как смотрел их инкогнито…

— А теперь, граждане публика, соберем на обед артистам у кого что есть! Мы ж не просто так тут глотку драли! — сказал осипший Корабельников, снял вельзевульскую корону (оказалось, она наклеена на обычную шляпу, которую пожертвовал Драйберг) и пустил ее по толпе. Скоро она приплыла к нему, наполненная мятыми бумажками, поверх которых лежала одинокая вобла.