Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

Сергееву бутылку, после чего сосед, у которого на руках немыслимо оказался «неловленный» валет, сбегал на радостях домой и посрамил Сергея принесенной бутылкой с такой феерической этикеткой, что в комнате от нее даже посветлело. Сосед предложил посписывать с «горки», и Владимиров с большим трудом сумел уговорить разохотившихся партнеров отпустить его, упирая на позднее время и на то, что поехал сюда, не предупредив жену.

Добравшись наконец до дома, он, стараясь не шуметь, осторожно прикрыл за собой дверь, с наслаждением сбросил туфли и пиджак. Спать хотелось невыносимо, голова на плечах не держалась. Неслышно ступая, направился в спальню, истово зевая во весь рот и на ходу расстегивая упрямившиеся пуговицы на рубашке. Свет не включал, да и не было в этом надобности — ночь за окном стояла звездная, ясная. Проходя мимо стола, Борис в недоумении притормозил. Даже несколько раз моргнул: уж не привиделось ли? — коньяки-то пил забористые. Было хорошо видно, что на столе расставлены тарелки, а в центре его, рядом с цветами в вазе, высится узкая винная бутылка. На диване тихо посапывал Алешка.

Похоже, Люся в его отсутствие принимала гостей. Удивился, что легла спать, не прибрав со стола, — раньше такого за ней не водилось. И что это, интересно, за гости такие — с вином, без предупреждения? И цветы! Подошел поближе — и удивился еще больше. Глаза уже достаточно привыкли к темноте, и он совершенно отчетливо мог разглядеть, что за стол никто не садился. Посуда, во всяком случае, осталась чистой, а бутылку не откупоривали. Соображая не совсем четко, помедлил еще зачем-то с минуту возле стола, бесцельно вертя в руках бутылку, затем поставил ее на прежнее место, еще раз зевнул и, так и не поняв ничего, продолжил путь.

Место его у стенки и, перелезая через спящую жену, очень старался не задеть ее неразличимые под одеялом ноги. Лег — и сразу же началось. То, хуже чего не придумаешь — противное кружение, сразу усилившееся, едва закрыл глаза. В питии он всегда был не силен. Пьянеть — не очень-то пьянел, но протестующе восставал желудок, изводил мучительными спазмами.

«Перебрал, однако, — с неудовольствием подумал Борис. — Теперь полночи нудиться буду». Прибегнул к испытанному, порой выручавшему средству — поставил подушку торчком, принял полусидячее положение, задышал медленно, глубоко. Затем сдавил гудящие виски ладонями, выпучился в одну точку и принялся стоически выжидать, когда замедлится это мерзостное верчение и поутихнет желудок.

Люся вдруг издала какой-то невнятный, еле слышный хлюпающий звук, приглушенный подушкой. Через несколько секунд это всхлипывание повторилось — снилось, наверное, что-то нехорошее. Борис успокаивающе тронул ее за плечо, но сострадательная рука его была тут же отброшена с неожиданной решимостью и силой.

— Ты чего, Люсь? — удивился Борис, кривясь от недоумения и нового приступа тошноты.

— Ничего! — не сразу ответила жена. Судя по голосу, спать она и не собиралась.

— Вот ты о чем, — укоризненно качнул головой Борис. — Ну чего злиться-то? Ну, задержался, засиделся у Сергея, так уж получилось. Не шлялся же где-то, в конце-то концов, по делу зашел. Кто знал, что так получится?

— Знаю я твои дела, — нехорошо растягивая слова, сказала Люся. — Ты только порог переступил — вся комната наполнилась этими твоими делами, дышать нечем.

— Ну вот, — изобразил смех Борис. — Начинается. Сейчас ты из меня еще пьянчужку-забулдыгу делать станешь! Выпил, конечно, не отрицаю. Так с Сергеем же и Алинкой. Нельзя было не выпить. У них там годовщина какая-то, поужинали вместе.

— Годовщина?! — резко приподнялась на локте Люся. — Годовщина, ты говоришь? Поужинали вместе? Жаль, темно, лица твоего бесстыжего не вижу! Да я… Да я его и видеть не хочу, слышишь?

Последнюю фразу почти выкрикнула, снова ткнулась носом в подушку и уже откровенно, не сдерживая себя, разрыдалась. И Борис вдруг прозрел. Сразу сделались понятными и накрытый стол с вином, и неожиданно бурная реакция жены. Как же он забыл? Девятнадцатое мая…

— Люсенька, — стараясь не дышать на нее, потянулся он губами к ее уклонявшейся щеке. — Бога ради! Прости меня, старого склеротика. Забыл! Представляешь — совершенно забыл! Еще и день сегодня такой нескладный выдался, больных набежало — конца, думал, не будет! Совсем из головы у меня вылетело!

— Вылетело? А когда у Сергея с Алинкой праздновал, — слово «праздновал» отчеканила просто убийственно, — тебе в голову ничего не влетело? Ведь не обычная же дата, десять лет все-таки! Хотя, что это для тебя значит? Что вообще в нашей жизни, в жизни нашей семьи интересует тебя? Я уже, к сожалению, давно это поняла.

— Может быть, уже не к сожалению, а к счастью? — начал заводиться Владимиров. Притаившаяся на какое-то время тошнота снова начала терзать его.

— Может быть, и к счастью.

— Вот даже как? — Борис порывисто выпрямился. От этого движения его чуть не вырвало. Вдруг ожесточился: — Ну что ж, спасибо за искренность. Я, конечно, не прав, что все так получилось. Но ведь и ты в такой день могла бы не заваливаться спать, а подождать меня немного. Коль на то пошло, я же не в два часа ночи заявился, всего лишь в одиннадцать с минутками. Только за мной все замечаешь, только я всегда виноват!

Подождал немного, что ответит на это жена, но Люся ничего не сказала. Он уже мысленно поздравил себя с удачным выпадом и принялся готовить завершающую разящую фразу, когда Люся вновь заговорила. Заговорила совсем другим голосом — негромким, раздумчивым, будто и не к нему обращалась, сама с собой беседовала.

— Ты знаешь, Боря, я что-то устала тебя ждать. Я все время жду, жду. Ждала тебя два года, когда ты работал в Яворове. Ждала во время твоих бесконечных специализаций и усовершенствований, когда Алешка был совсем маленьким и на него почему-то, как только ты уезжал, валились одна болезнь за другой. Твои постоянные отлучки, все эти твои преферансы, футболы-хоккеи, которые конечно же для тебя интересней и важней, чем сын и я, весь этот неиссякаемый поток друзей, знакомых, вечные твои неотложные дела, вся твоя жизнь за эти десять лет, проходящая где-то на стороне и оставляющая мне только одно право и одну возможность — ждать, ждать, ждать… А ждать, Боренька, — тяжелый труд. Каторжный, неблагодарный. А главное, ужасно обидный, Знал бы только, до чего обидный… Тебе это не понять…

— Где уж мне! — успел вклиниться Борис. Понимал, что Люся во многом права, что разобижена и сердита, и что лучше бы промолчать ему, но вдруг почувствовал себя уязвленным и в свою очередь обиженным, чуть ли не оскорбленным. — Значит, устала