Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

на работу позвонил институтский приятель, работавший в нейрохирургическом отделении клиники мединститута, сказал, что у Лены опухоль головного мозга, необходима срочная операция, просил подготовить ее к печальному известию. У Олега едва хватило сил не выронить телефонную трубку…

Операцию назначили на среду. Лена держалась мужественно, уговаривала мужа не психовать, уверяла, что все обойдется. Накануне госпитализации, в понедельник вечером, собрала в пакет нужные документы и вещи, они, втроем с Максимкой, устроили прощальный ужин, выпили за удачу.

Ночью она покончила с собой. Ввела себе в вену десять кубиков морфия, неизвестно где раздобытого. Оставила записку, что понимает всю безнадежность своего положения, не хочет напрасно продлять агонию и быть всем в тягость. Просила Олега не судить ее строго и жениться на женщине, которая будет добра к Максимке…

Были похороны, были поминки, был весь этот долгий, нескончаемый кошмар. И грызла, голодной крысой грызла, вконец изводила Олега мысль — догадывалась ли Лена о его измене, о подуманном им, когда мыла она посуду. Теперь уж не узнать. Приехавшая из своего шахтерского поселка мама уговорила Олега отдать ей на время Максимку, Были дни, были вечера, были ночи — беспощадные, мучительные ночи. Хорошо, достойно вела себя Наташа. Искренне соболезновала, утешала. И ни разу не намекнула даже о их будущей совместной жизни. Если бы не она, стало бы Олегу совсем невмоготу. Наташа приезжала к нему почти каждый вечер, кормила, стирала, изредка оставалась ночевать. Спали они в одной постели, но любовью не занимались, просто лежали обнявшись. Лишь однажды, недели три спустя, она сказала ему:

— Ты ведешь себя так, будто виновен в Лениной смерти. За что ты казнишь себя?

Было воскресенье, промозглое ноябрьское утро, вылезать из-под одеяла не хотелось. Олег с минуту не отвечал, потом медленно, сумрачно произнес:

— Может быть, и виновен.

— Да брось ты! — укоризненно махнула рукой Наташа. — Глупые и никому не нужные комплексы!

И он вдруг сделал то, чего даже с Леной себе не позволил. Рассказал Наташе о вороньей лапке. Всё, ничего не утаивая. О зловещей черной старухе, смерти Петровны, автомобильной катастрофе в Москве, гибели спасавшей его женщины в Сочи…

— Ты понимаешь, если на меня сваливается какая-нибудь удача, обязательно кто-нибудь страдает! И еще как страдает! Если где-то прибывает, обязательно в другом месте убудет! Подлый закон! — уже не говорил, кричал Олег. — И ведь не выбросил я ее, паскудину, не выбросил!

— Покажи мне эту лапку, — сказала Наташа.

— Можешь полюбоваться, если хочешь, в сумке валяется.

Она прошла в коридор, развернула несвежий, залежавшийся платок, вернулась. Включила торшер, долго, придирчиво разглядывала высохшую, скрюченную птичью лапку. Потом бросила ее на прикроватную тумбу, брезгливо вытерла руки краешком простыни.

— Дурь все это! Блажь! При чем тут какая-то мерзкая лапка? И не такие совпадения бывают! Игра случая!

— Случая?! — взвился Олег. — Что-то слишком много было этих случаев! Тебе не кажется?

— Не кажется. В жизни бывает такое, чего быть вообще не может. Я на четвертом курсе практику проходила, девушку с ожогами привезли. Какой-то мужик на балконе восьмого этажа курил, швырнул вниз окурок, попал ей за шиворот. Блузка нейлоновая была, вспыхнула. Такой эксперимент можно сто лет проводить — и не получится. Пусть не один, пусть сотня мужиков с восьмого этажа окурками с утра до ночи целятся — все равно так не попадут, ни единого шанса! А он попал!

— Но нельзя же отрицать очевидное! — горячился Олег. — Поневоле в сатану уверуешь!

— «В сатану-у»! — передразнила Наташа. — Я, по-моему, как-то говорила уже тебе, что ни в Бога, ни в черта не верю. И вообще во всякую чертовщину.

— Ну и не верь! А я выброшу ее к такой-то матери! Нет, не выброшу — сожгу, чтобы следа от этой пакости не осталось!

— Тогда уж я лучше заберу ее себе, — сказала Наташа. — Принципиально.

— Не заберешь! — разошелся Олег. — Сожгу, и прямо сейчас!

Воронья лапка лежала на тумбе с Наташиной стороны, Олег потянулся за ней через Наташу, та, сопротивляясь, обхватила его. Ладонь Олега спружинила на ее груди, замерла. Потом губы их слились…

— Не хочу я сегодня возиться на кухне, — заявила Наташа полтора часа спустя, — да и нет у нас ничего, кроме опостылевших яиц. Пригласи меня в какое-нибудь путное кафе, умираю от голода.

— Принимается, — согласился Олег. Повеселевший, оттаявший.

Через полчаса они вышли из дому, воронья лапка осталась на прикроватной тумбе.

Они великолепно поели в хорошем ресторане. Наташа потребовала, чтобы он заказал коньяк, лучший, который здесь сыщется.

— Тебе бы сейчас не надо спиртного, — кивнул Покровский на ее живот.

Впервые после той Наташиной истерики он заговорил о ребенке. Наташа, как сговорились, тоже ни разу не обмолвилась.

— Понимаешь… — замялась Наташа, — не получилось с ребенком. Оказалось, просто задержка. — Нежно улыбнулась ему и заговорщицки прошептала: — Но у нас родится другой, сегодняшний. Обязательно родится.

— Почему ты так решила? — Он еще не сообразил толком, хорошо это или плохо, что Наташина беременность оказалась ложной.

— Говорю — значит, знаю. Уверена. — И — в глаза, в упор: — Мы поженимся?

— Конечно, — просто ответил Олег. — Как же я без тебя? Только с регистрацией подождать придется…

— Естественно, — согласилась Наташа. — И вот еще что. Ты должен привезти Максимку. Мы с ним подружимся, увидишь.

Он взял ее руку, крепко, до легкого Наташиного стона сжал:

— Я хочу быть с тобой. И пусть кто угодно судит меня. Перебирайся ко мне, хватит тебе туда-сюда бегать.

Телефон зазвенел, едва они переступили порог. Звонила мама, слышно было очень плохо. Кричала она, кричал Олег. Но главное он понял: что-то нехорошее случилось с Максимкой, надо срочно к ним ехать…

Полтораста километров. Наташа вызвалась отвезти его на машине. Но Покровский отказался, сказал, что доберется поездом, верней будет. Успевал на четырехчасовой. От железнодорожной станции до маминого поселка — всего ничего. И не стал говорить Наташе, что не хочет, чтобы она ехала с ним…

Максимка — совсем маленький и плоский на широкой маминой кровати — лежал тихий и бледный. Увидев отца, слабо, даже как-то виновато, улыбнулся. Максимка был похож на Лену, но сейчас это сходство показалось Олегу просто разительным. И Лена так же улыбалась ему, когда жаловалась на головную боль…

— Здоровенький был, ничего такого, — исступленно прижимала руки к груди мама. — С улицы пришел, лица на нем нет, в одночасье свалился. Врач приходил, сказал, что в сердце у него большие перебои, хотел в больницу забрать. Я тебе сразу позвонила…

— Что у тебя болит, сыночек? — еле сумел выдавить из себя Олег.

— Ничего, — тускло ответил Максимка. — В груди немного давит.