Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

части нашего парка на длинной облупленной скамейке. Было здесь по-дневному малолюдно — несколько парочек, мамы и бабушки с колясками, табунок пацанов, наверняка сбежавших с уроков.

— Ты сегодня очень-очень чем-то озабочена, дитя мое, — скорей утвердительно, чем вопросительно сказал Ромка.

— Что, заметил? — выдавила из себя улыбку.

— В ту же секунду, как впервые посмотрел в твои глаза, — хмыкнул Ромка. — Чебурашка в магазине игрушек. Я смогу тебе помочь?

У меня даже в носу защипало. И не было сейчас родней и ближе человека, чем этот сидевший рядом, в сущности незнакомый, лысоватый кругленький дядечка, похожий на плюшевого зайца.

Трудней всего было начать. Сбивалась, путалась, перескакивала с одного на другое. Но потом успокоилась, заговорила связно, взвешенно — выручал устремленный на меня Ромкин взгляд, понимающий, участливый. Теплый. Я все ему выложила, ничего не скрыла. Как люблю Сережу, как трудно мне с ним, вспыльчивым и непредсказуемым. Как мучает, изводит он меня своей пещерной ревностью, как часто ссоримся с ним из-за этого…

— Ты понимаешь, Ромка, до идиотизма порой доходит. Поздороваюсь на улице с кем-нибудь, задержусь на пять минут — он уже сам не свой делается. Все ему что-то кажется, мнится что-то.

— Может, повод ему вольно или невольно даешь? — обронил Ромка.

— Какой там повод! — всплеснула я руками. — Знаю ведь его, психованного! Да и не нужен мне никто, кроме Сережи! А тут еще родители мои, папа особенно…

— При чем тут родители? — не понял Ромка.

— Нагрубил он им, убежал, дверью хлопнул. Папа сказал, что если этот нахал еще раз появится в нашей квартире — с лестницы спустит.

— Это хуже, — затуманился Ромка. — Родителям грубить вовсе не обязательно.

— В том-то и дело! — опечалилась я. И стала рассказывать, как впервые затащила диковатого Сережу к себе домой, как все было хорошо, пили чай, тихо-мирно, я нарадоваться не могла. И маме с папой Сережа, я видела, нравился, он ведь умница, Сережа, и знает столько — просто ходячая энциклопедия. А потом завелись из-за этой проклятой Чечни, будь она неладна. Папа кричал, что никому не позволит растаскивать по кускам Россию, Сережа тоже разошелся, об «имперских амбициях» кричал. Я поначалу внимала им с удовольствием, тихо млела, слушая, как умело, грамотно мой Сережа отражает папины наскоки. Но вскоре заволновалась не на шутку — оба они, и папа, и Сережа, распалились, выражения уже не очень-то выбирали. Пробовала вмешаться, мама тоже пыталась все на тормозах спустить, но безуспешно. Дальше — больше. Папа назвал Сережу «сопливым теоретиком», а тот его — «сталинским мастодонтом». Кончилось тем, что Сережа вскочил, опрокинув стул, и убежал, не попрощавшись.

Пустяковая вроде бы история, но последствия оказались тяжеленными. Хуже всего, что мама тоже ополчилась против Сережи — «да как он посмел, мальчишка, твоего отца»… Папа жалел, что не запустил ему этим стулом вдогонку. Сережа, когда мы встретились, заявил, что порог наш теперь никогда не переступит. Люди и не такое друг другу прощают и после не такой ерундовской ссоры мирятся, но надо знать папу и надо знать Сережу! А больше всего из-за этой глупейшей истории пострадала я.

— На тебя вся надежда, — сказала я Ромке. — Я постараюсь сегодня вечером затащить его к нам, а ты должен положить конец этому маразму. Мне каждый день дорог.

Он помолчал, затем спросил — без обычной своей усмешечки:

— Сколько у тебя задержка?

— Восемь недель, — отвела я взгляд.

— Кто об этом знает?

— Никто.

Мы выбрались из парка, еще немного погуляли, но настроение было уже не то, разговор не клеился. И Ромка теперь не казался моим ровесником — обращался со мной по-отцовски нежно и заботливо. Мы поравнялись с нашей лучшей центральной гостиницей, Ромка сказал, что нужно ему зайти сюда отметиться и сменить рубашку.

Мне никогда еще не доводилось бывать в гостиницах, и я с ребячьим любопытством разглядывала внушительного швейцара, людей в просторном холле, величавую даму за стойкой администратора. Даже такого лифта нигде не видела. Мы поднялись на пятый этаж, восседавшая за столиком дежурная как-то странно поглядела на меня. Потом мы шли по мягкой, скрадывавшей шаги ковровой дорожке длинного коридора, встретившийся нам усатый и носатый парень-кавказец едва заметно мне подмигнул. И тут я прозрела. Наверняка меня принимали за особу известного пошиба, идущую в номер к денежному постояльцу. Не знаю почему, но эта мысль отчаянно меня развеселила.

— Они тут, наверно, думают, что ты меня снял, — со смехом сказала я Ромке.

— Вряд ли, — ответил он. — Здесь настоящие профессионалы, глаз у них как алмаз.

Подвешенным к симпатичному бочоночку ключом Ромка отворил дверь, и мы оказались в номере. В очень славном номере — с чистым окном в тяжелых гардинах, с широкой кроватью, застланной красивым цветастым покрывалом, с телевизором, холодильником, телефоном. Жить тут, надо думать, — одно удовольствие. Возле кровати стоял вместительный желтый чемодан.

— Ты сюда заезжал до нас? — удивилась я.

— Нет, один человек позаботился, — туманно пояснил Ромка. Снял пиджак, развязал галстук, бросил на спинку кресла. — Тепло здесь, однако, мокрый весь. Ты, кстати, не хочешь душ принять?

От душа бы я не отказалась, но как-то не по себе стало, что придется раздеваться в гостиничном номере, забираться в чужую, кем только не использованную ванну. Проницательный Ромка мгновенно прочувствовал мои сомнения:

— Как тебе трудно живется, дитя мое, ты вся в комплексах. Еще Сереже своему сто очков форы дашь. Хочется ведь, я же вижу. Давай скорей, а то мне тоже сполоснуться невтерпеж. Все, что тебе нужно, там найдется.

Ванная комната была ослепительна. Не то, что наша, совмещенная с туалетом, с полом, выкрашенным тусклой краской, и стенами, которые папа же кривовато облепил сероватыми кафельными плитками. На полочке перед овальным зеркалом стоял длинный розовый флакон с шампунем, в раскрытой изящной мыльнице благоухало розовое же мыло. Это меня несколько озадачило. Если Ромка сюда не заходил, откуда все взялось? Но размышляла недолго — мигом разделась и забралась в белоснежную посудину. Душ был превосходный — с веселым, сильным напором, послушный. Я решила ни шампуня, ни мыла не касаться и вообще не мочить волосы — просто понежиться под тугими колкими струями, освежиться. Вытянулась, в блаженстве закрыв глаза, оглаживала себя, что-то напевала. И вдруг сквозь шум льющейся на меня воды я различила какой-то посторонний звук. Разлепила ресницы — и обомлела. Ромка, в майке, глядел на меня с доброй отеческой улыбкой:

— Спинку потереть не требуется?

Я наконец-то избавилась от парализовавшего меня изумления, сдернула с вешалки большое махровое полотенце, закрылась им, крикнула:

— Немедленно убирайтесь отсюда, слышите? Немедленно!

— Все комплексуешь,