Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

— Держись, держись, браток, — вслух произнес я. — Если ты предпочел смерти жизнь, пусть даже самую невыносимую, ничего другого тебе не остается.

До утра я уже не уснул и весь день потом размышлял, достойно ли накажу себя, тихо и безболезненно отравившись. Не справедливей ли будет грохнуться на землю со своего восьмого этажа, чтобы разлетелось все к чертовой матери, или сунуть голову в петлю, безжалостно удавливая себя. Мелькнула мыслишка, что безобразно буду выглядеть в гробу, и я тут же злобно выругал себя — нашел о чем заботиться, придурок! Я сознавал, что теряю человеческую нормальность, перехожу опасную грань между возможным и неподвластным. Но это не тревожило меня и не смущало — значения уже не имело. Нерешенным оставался единственный вопрос — уйти в муках или без них. А еще время от времени неизвестно зачем всплывало в моей беспокойной памяти то загадочное окно — погаснет ли сегодня ночью? Досада от этого лишь усиливалась — мне-то зачем?

Поздний ноябрь — отвратительная пора года. У нас, на юге, он нередко просто невыносим. С пронизывающими ветрами, захудалым мокрым снегом, грязью и гололедицей. Предвестие такой же гнилой и слякотной зимы. Мне, к счастью, эта грядущая мерзость не грозила — я с очередной зимой не встречусь. Шел с работы домой, ругал себя, что забыл взять зонт, кутался в липкий воротник плаща. Хорошо, что Светка у родителей в Подмосковье, там хоть зима человеческая, здоровая. Светка… Я не сопротивлялся, когда мама увезла ее, выписавшуюся из больницы, знал, что с ними дочери сейчас будет лучше, чем со мной. А потом… Нет, не нужно думать, что станется «потом». Мысль об этом — самая пакостная язва в сердце, но изменить уже ничего нельзя. Светке лучше вообще не иметь отца, чем остаться со мной, дотла выгоревшим. Жаль, не увижу ее взрослой, невестой. Представить, однако, не трудно — они ведь с Катей так похожи…

Многому я выучился за месяц без Кати, но никак не удавалось заставить себя хоть ненадолго отключаться от этих гибельных, душу выгрызающих наваждений. Вспомнил вот о Светке — и обречен теперь изводиться часами — до стона, до осатанения. Поскорей бы оборвать все, избавиться раз и навсегда. Каждый день, каждая ночь только добавляют отчаяния…

Пяти еще нет, а на город уже сползли мутные сумерки, зажигались огни. Я поравнялся со своим домом, оглянулся. В том, на другой стороне улицы, светилось множество окон, я не сразу отыскал «мое», ночное. Снова тот же ненужный, вздорный интерес — погаснет ли оно сегодня. По пути я заходил в магазин, купил две бутылки кефира — захотелось вдруг, сам поразился.

Я стоял у окна, пил из горлышка кисловатый кефир и вглядывался в желтый прямоугольник. Ждал, что появится в нем чья-либо тень, мужская или женская — хоть какое-то для меня занятие. Проторчал минут пятнадцать, но никакого движения там не заметил. Походил по комнате, затем включил телевизор и плюхнулся в кресло. Показывали очередной американский боевичок, но мне было все равно во что пялиться. А дальше — как повелось уже: незаметно уснул и пробудился от кошмарных видений. Все то же мокрое шоссе, тот же подпрыгивающий борт прицепа, мчащийся на меня остервенелый «КамАЗ», расширенные Катины глаза…

Я проснулся от собственного крика. Комната призрачно освещалась безжизненным экраном. Я вытер ладонью влажное лицо, включил торшер. Без двадцати два. Это совсем плохо. Почти вся ночь впереди, а заснуть, сомневаться не приходилось, уже не удастся. И такая тоска меня взяла — действительно удавиться впору. Лихорадочно сунул в рот сигарету, яростно зачиркал капризной зажигалкой. Сделал подряд несколько жадных, наркотических затяжек, ткнул пальцем в телевизорный выключатель. Сиреневая рябь на экране превратилась в безжизненное матовое стекло. Сразу же вспомнилось окно напротив — не погасло ли. Отчего-то ужасно хотелось, чтобы оно горело, словно от этого что-то зависело. Сделал два торопливых шага — и увидел его. В том доме не все окна почернели, пяток, вразброс, еще светились, «мое» тоже. Я облегченно вздохнул, даже чуть повеселел. Значит, снова я не один затерялся в проклятой ночи, не один изводился.

Мне предстоял тяжелый день. Нужно было отрубить предпоследний «хвост». Я не мог уйти, не простившись с одним человеком. Только с одним, остальные меня мало интересовали. Друзьями я не обзавелся, разве что приятелями, коллегами. В этот чужой для меня город я приехал уже в зрелом возрасте, когда обретение друзей — большая удача. Да и сходился я с людьми всегда туговато. А после женитьбы на Кате и рождения Светки вообще отпала потребность в каких-либо друзьях — жена и дочь стали для меня всем, для других места просто не оставалось. Но была еще Полина Семеновна, женщина, которой я… Так и тянет сказать «обязан всем». Может быть, и всем, а уж если стою я чего-то как хирург — это ее заслуга. Когда я появился в больнице, ей уже пошел седьмой десяток. Но рука осталась верной и глаз, что называется, алмаз. Чуть ли не каждый день оперировала и — не в пример многим и многим маститым хирургам — натаскивала нас, молодых, пестовала и опекала. А узнав — не от меня, кстати, — что хозяйка отказала мне в квартире и я ночую где придется, забрала к себе. Я, конечно, пытался сопротивляться, комплексовал, но Полина Семеновна обладала редчайшим даром благодетельствовать — прекрасное слово, вывернутое у нас почему-то наизнанку — ненавязчиво и необидно. Отказать ей попросту невозможно.

Детей Бог не дал ей — вопиющая несправедливость, — мужа незадолго перед тем похоронила, жила одна в большой квартире, среди неисчислимого множества книг и диковинных часов — уникальной мужниной коллекции. Кроме племянницы, близких в городе не было. Полина Семеновна — женщина сильная, иначе в хирургии делать нечего, но слабинка все-таки имелась: тяжко переносила одиночество. После смерти мужа быстро как-то сдала, одряхлела, с трудом передвигалась. Пожалуй, я погрешил против истины, заявив, что не обзавелся друзьями. Полина Семеновна — мой друг. Настоящий друг. На Кате, ее племяннице, я вскоре женился. Помогала нам растить Светку, дочь звала ее бабулей. И эта моя квартира — плод размена «бабулиной» квартиры. С Полиной Семеновной я обязан был попрощаться. Никак не мог решиться на последнюю встречу с ней. Боялся сорваться, боялся ее проницательности, боялся, что заподозрит что-то, «расколет» меня. В ее сверхъестественной интуиции я не раз получил возможность убедиться. Предстояло взять последний барьер. А там уж — последний «хвост»: прощальные письма. Размышляя над всем