Ведущий в погибель. - Надежда Попова

Возражать Курт не стал, выразив понимание парой приличествующих фраз; к прочему, иные присутствующие также мало-помалу разбредались по комнатам, явно утомленные кто переездом, кто многодневными возлияниями и бдениями, и вскоре он также удалился — одним из последних, вместе с горсткой припозднившейся молодежи.

Глава 21

Утро пришло в его комнату вместе с юным Георгом фон Люнебургом, в чьи обязанности не входило подбирать за лошадьми, зато относилась необходимость принести воды для умывания и вина для придания гостю бодрости. В принятии сего лекарства Курт необходимости не испытывал, однако парня поблагодарил как можно душевнее, путем нескольких кружных вопросов выяснив, что большинство гостей в эти минуты пребывает в состоянии прострации, первый легкий завтрак посему будет подан каждому в его комнату, но к обеду все должны будут собраться в главной зале для поглощения пищи всем сообществом.

Замковые обитатели пробудились уже давно, заполняя мир вокруг голосами и движением; из окна комнаты виделась часть двора, пересекаемого челядью с сосредоточенными серьезными лицами, и угол полупустого сада, безлюдного и тихого, навевающего совершенно не весеннюю тоску. Солнце поднялось над стеной, озаряя внутренний двор рыжим огненным светом, еще холодное по-весеннему, однако на небе не было ни облачка, и день, судя по всему, предстоял жаркий. Заняться с утра было нечем, спать больше не хотелось, разговоров с гостями, судя по полученной информации, сложиться не могло, и Курт еще долго стоял у окна, глядя на людской муравейник по ту его сторону.

Когда в саду мелькнула меж темных стволов человеческая фигура, Эриха фон Эбенхольца он узнал тотчас; еще минуту Курт пребывал в неподвижности, всматриваясь, следя за тем, куда направляется непочтительный отпрыск барона, и, попутно сдернув с табурета лежащую на нем куртку, вышел из комнаты. По коридору он прошел так быстро, как было возможно, не показавшись при этом бегущим, и, выйдя во двор, торопливо свернул вправо, заходя фон Эбенхольцу-младшему во фронт. Обогнув угол сада по дуге, Курт придержал шаг, опустив голову и глядя себе под ноги, и двинулся навстречу отпрыску уже медленно, неспешно и спокойно, остановившись с выражением удивления на лице, когда через минуту Эрих едва не споткнулся о него.

— Господин фон Эбенхольц? — выговорил Курт, остановясь, и тот встал тоже, глядя на нежданного встречного равнодушно. — И вы здесь; я уж полагал, из всех гостей лишь я один в силах самостоятельно перемещаться.

— И вам доброго утра, майстер инквизитор, — отозвался юный рыцарь отстраненно, двинувшись в сторону, и Курт, развернувшись, пошел рядом. — В целом вы правы — большинство еще и не вылезли из постелей… Как вам этот праздник обжорства и пьянства? Пасхальные торжества… Думаю, Господь и представления не имел, какие неприличные излишества будут прикрывать его именем.

— А вы сегодня не в слишком-то благодушном расположении духа, господин фон Эбенхольц, — заметил Курт, и тот покривился:

— У меня к вам просьба, майстер инквизитор; если можно — без «господина». Отчего-то в ваших устах это звучит как издевательство.

— Вот уж не думал, — искренне отозвался Курт, и рыцарь передернул плечами:

— И тем не менее. Если можно. Эрих. Будь вы здесь в качестве имперского рыцаря — правила дозволяли бы перейти и вовсе на «ты», но сказать такое инквизитору у меня не повернется язык.

— Как угодно. Так вот… Эрих. Я заметил, что вы не особенно увлечены упомянутыми вами празднествами. Неужто зрелище поедающих свинину гостей так глубоко бередит вам душу?

— Свинину, — кивнул тот. — Гусей, куропаток, кур, уток. Телятину. Снова куропаток и гусей; вино, пиво, снова вино, и — все сначала. День за днем. Просыпаясь утром с посиневшими глазами, чтобы все продолжить…

— Вы снова повздорили с отцом, — подвел итог Курт и, встретив мрачный взгляд, ободряюще улыбнулся: — Ничего. Мне сказать можно. Мне можно сказать многое.

— Такова служба, да? — уточнил Эрих тихо. — И часто говорят? Разумею — добровольно.

— Не поверите, — кивнул он, и тот неопределенно повел плечом, пойдя дальше молча и не глядя по сторонам.

— Это все — не то, — вздохнул вдруг юный рыцарь, вяло махнув рукой вокруг себя. — Когда близился день посвящения, я ждал его с трепетом. Ждал того, как я вступлю в какую-то другую жизнь. И клялся во всем, что говорили — «уважай слабого, будь защитником его, защитником вдов, сирот, всякого немощного, защищай женщину, она часто притесняется беззаконным; крепко держись слова, не лги, будь щедр, будь великодушен»… Если сейчас спросить — все вспомню, наизусть. И что же? И где все это? И какой с этого толк? Слабого убивают, вдов и сирот сживают со света, немощного попирают, женщины… Да вам ли не знать. Все эти песни, что вчера звучали — вы правы; ложь. Мы не оберегаем их — используем, и покажите мне хоть одного, кто будет «хранить образ в сердце» год за годом, оставаясь верным этому образу. Слово нарушается, не задумываясь, ложь — основа жизни, скупость — добродетель, великодушие — почитается слабостью. Правды нет нигде. Поначалу я соглашался со стариками — вот нравы! Не то, что прежде… Но теперь начинаю задумываться — а существовало ли оно вообще, то время, когда все это исполнялось, когда было в нашей жизни? Или это сказка — легенда, написанная теми, кто хотел бы, чтобы было…

— Однако же, — осторожно возразил Курт, — так живут не все. Или вам ни разу не доводилось видеть человека, исполняющего писаные и устные законы рыцарства?

— Ни разу. Наверняка потому, что таких сразу убивают… Или они уходят в монастыри — там им и место с подобными идеями. Хотя, и монахи, виденные мною за мою пусть и недолгую жизнь, мало похожи на тех, кем обещали быть при постриге, и священство…

— … да и инквизиторы не сплошь ревнители истины, — докончил Курт и, когда в его сторону метнулся настороженный взгляд, махнул рукой: — Это правда. Никуда не денешься. Люди слабы, Эрих, в первую очередь — слабы духом, отсюда все беды, предательства, пороки.

— И как жить в окружении этих пороков? Если я не желаю жить, как они, не желаю быть, как они… Я слышал — вы к рыцарскому званию пришли сами, из…

— Из низов, — подтвердил Курт благодушно, когда тот запнулся; Эрих кивнул:

— Стало быть, понятия не имеете, что это за мир. Это свора. Сожрут заживо, порвут на клочья, если только вы вздумаете быть не таким, как принято в их среде. Здесь все забыто, все то, что говорилось в тот особый день; здесь один закон — будь как мы или не будь вовсе. Вас от их напора защищает Знак, а я… Отец хочет, чтобы я был таким, как они. А я — не хочу. Я хочу другого.

— Справедливости?

— По меньшей мере. Если кто-то нарушает закон — за этим должна следовать кара. Ведь верно? Это справедливо.

— Но немилосердно… — пробормотал он тихо; Эрих кивнул:

— Пусть милосердие; но к раскаявшемуся. А здесь… Когда один из них поступает подло, поступает гнусно, предает идеи не только рыцарства — простую человечность! от прочих требуется закрыть глаза, заткнуть уши, сомкнуть уста. Не видеть его порока, не слышать жалоб обиженных, не говорить о том, что было. Покрывать друг друга, что бы и кто ни сделал. Это называется рыцарской братской общностью… к черту! Это называется потаканием злу. И любая попытка поступить правильно, поступить как должно — называется предательством… И где сила, способная им воспрепятствовать? Где те, кто смогут поставить на место зарвавшегося хама, приструнить подлеца, наказать мерзавца…

— … как Фема, — продолжил Курт, и рыцарь кивнул, спохватившись лишь через мгновение и уронив взгляд в землю.

— А и хотя бы, — тихо, но с непреклонной убежденностью согласился Эрих. — Вчерашним вечером вы выставили их какими-то расчетливыми убийцами, но я знаю, что это неправда.

— Знаете, — повторил он. — Вот как. А ведь знать достоверно человек может лишь то, что видел собственными глазами и слышал сам. Или я неправ?

Фон Эбенхольц-младший умолк, сжав губы и побледнев, и Курт, вздохнув, взял его за локоть, остановив и встав на месте сам.

— Фон Хайне, — произнес он негромко. — Он участвовал в том, что натворил его повешенный приятель. Верно, Эрих? Ведь не из-за фогтовой дочки вы так сцепились с отцом. Вы знаете, что сделали те двое, вы считаете, что оба заслужили наказание, но так не считают ваш отец и его друзья, весь тот рыцарский круг, к которому вам теперь совестно принадлежать… Верно ведь?

— Да, — чуть слышно отозвался юный рыцарь, по-прежнему не глядя на собеседника. — Я знаю, я так думаю, я стыжусь. Стыдиться собственного отца — это мерзко, майстер инквизитор. Я понял вдруг, что ничего не сделать — все равно что быть соучастником. Прежде мне не приходило такого в голову. А они соучастники — все. Все знают, почему произошло то, что произошло, но все делают вид, что не знают ничего.