Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Подозрительно, — нехотя согласилась Адельхайда; он кивнул:

— Подозрительно. И далее — вопросов тьма. «Человек, подходящий под описание» — Каспар или нет? Его ли это рук дело? Только ли его? Замешана ли в этом Фема? Работают ли они сообща или нет? Или то, как обставлена смерть этого фон Шедельберга, сделано для отвода глаз? Вырезать Wolfsangel могу и я — вот тут, на столешнице, от скуки…

— Ну, так и я задам вам вопрос, майстер Гессе. Вы явно подводите свою мысль к тому, что история со стригами тоже задумана и осуществляется им; верно?

— Скажем так — не удивился бы.

— Разве? — усомнилась Адельхайда. — Бросьте. В его ли это духе? Всем нам мало о нем известно, согласна, даже вам, знающему явно более всех нас, однако некий общий образ со времен таннендорфского дела сложился. И скажите, укладывается ли в образ этого человека наш неведомый подозреваемый? Только ответьте честно.

— Не знаю, — уже не столь уверенно отозвался Курт и, помедлив, нехотя договорил: — Скорее всего, нет. Каспар действует земными средствами. И если крестьянские бунты — его рук дело, что скорее всего, то стриги уж тем более не имеют к нему отношения; он разрываться на два фронта не станет.

— Его схватят, майстер Гессе, — сочувствующе произнесла Адельхайда. — Рано или поздно. И вы будете одним из первых, кто об этом узнает, не сомневайтесь.

— Да, — покривился он. — «Рано или поздно»… Я ему это сказал. Лежа в луже собственной крови, простреленным в двух местах. И вижу, что правдой оказалось то, что он ответил мне — скорее поздно, чем рано. Он уйдет из Ульма, если тот, кого видели здесь, и вправду Каспар. В этом можете даже не сомневаться. Вот так просто — его не взять.

— А как?

— Не знаю. Но не так… Бог с этим, — отмахнулся он сам от себя и кивнул в сторону: — Взгляните-ка лучше вон туда. Что-то граф фон Хайне приуныл, и мне кажется, это не тоска, навеянная песнью об утраченной любви.

— Он потерял друга, майстер Гессе. Они с покойным и впрямь всегда и везде были вместе, и его смерть, а уж тем более такая… Неужто вы бы веселились?

— Всегда и везде вместе, — повторил Курт медленно. — Это я уже слышал. А как вам юный Эрих?

— В каком смысле?

— Неужели вы не заметили этого, гордость имперской разведки? Он ведь почти не ест, зато много пьет, и я бы не сказал, что он заливает вчерашнее похмелье. К слову, застолье он начинал в ином настроении.

— Ссора с отцом? — предположила Адельхайда, меряя баронского наследника взглядом; Курт передернул плечами:

— И это возможно. Но у меня есть и другие предположения…

— «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали», — вдруг неспешно и насмешливо проговорил граф фон Лауфенберг, чуть повысив голос. — Майстер инквизитор, неужто вас ничто не трогает? Я заметил — к вину вы почти не притронулись, к угощению тоже, веселые песни вы слушали, скучая, любовные — безучастно… Мне даже становится совестно оттого, что всякий здесь нашел себе что-то по душе, не веселитесь один лишь вы.

— Увы, — отозвался Курт, — издержки службы. Человеческие чувства — лишь моя работа.

— Ну, полно вам; неужто никогда не расслабляетесь? Неужто ничто человеческое вам не свойственно? Ни радость, ни любовь…

— Песни о весне и жизни — не более чем реакция автора на ощущения собственного тела, избавляющегося от зимней депрессии. Застольные, которых здесь не звучало — ответ все того же тела на опьянение. Песни о любви — всего лишь прикрытое красивыми и зачастую лживыми словами желание или воспоминание о… Я не стану продолжать при дамах.

— Вы циник, майстер инквизитор, — заметил граф со смехом.

— Я реалист, — пожал плечами Курт. — Веселое застолье — головная боль поутру и, бывает, краска стыда при воспоминании о прошедшем вечере, весна — грязь и комары, любовь — обман. Или самообман.

— Вы не можете так думать на самом деле, майстер инквизитор, — тихо вмешалась Мария фон Хайне, бросив исподтишка взгляд на отца. — Неужели вам самому никогда не случалось любить?

— Увы, — кивнул он, — был такой casus.

— Отчего же «увы»?

— Скажем так — мы с нею не сошлись в убеждениях.

— И… — краснея, словно мак, выговорила та. — Чем же все кончилось?

— Я ее сжег, — пояснил Курт, изобразив любезную улыбку.

— О… — вымолвила девица сдавленно, торопливо уронив взгляд в тарелку перед собой.

— Что вы делаете, майстер Гессе? — сквозь сомкнутые губы пробормотала Адельхайда, и он отозвался так же чуть слышно:

— То, для чего меня пригласили. Служу острой приправой к этому пресному ужину. Вы хотели, чтобы я привлекал внимание? Сдается мне, я это сделал.

— Постойте-ка, — вновь подал голос граф фон Лауфенберг. — Кажется, я кое-что слышал об этом. Ведь вы служили в Кельне прежде? И там была казнена графиня Маргарет фон Шёнборн, если не ошибаюсь. Неужто вы имели… гм… в виду племянницу князь-епископа, майстер инквизитор?

— Двоюродную племянницу, — поправил Курт. — Родную племянницу герцога Рейнского и двоюродную — кельнского епископа, он же герцог Вестфальский.

— Так появилась вестфальская ветчина, — пробормотал фон Хайне, покаянно вздохнув под устремленным на него убивающим взглядом владелицы замка.

— Однако, — усмехнулся фон Лауфенберг, скосившись на супругу, глядящую на господина дознавателя огромными испуганными глазами. — А мне начинает нравиться идея податься в инквизиторы… Но — за что ж вы так с бедняжкой?

— Сия бедняжка оказалась жрицей языческой богини, с замашками суккуба. И убийцей. На ее совести было четыре смерти; если бы я вовремя не спохватился — моя трагическая гибель была бы пятой. Ее дядя-герцог финансировал тайное чародейское общество, а епископ покрывал всю эту теплую компанию… По писаному. «И возложат на вас ваше распутство, и понесете наказание за грехи с идолами вашими».

— А с вами опасно связываться, майстер инквизитор, — заметил граф с усмешкой. — Поневоле начинаю перебирать собственную жизнь, присматриваясь, нет ли за мной какого греха, достойного страшной кары.

— И как? — уточнил Курт подчеркнуто серьезно. — Есть?

— А как вы думаете? — заинтересованно переспросил фон Лауфенберг. — Ведь, как я понимаю, инквизитор должен видеть людей насквозь.

— Ну, кое-что я вижу. Желаете, чтобы я озвучил это во всеуслышание?

Под обратившимися на него взглядами граф распрямился, с трудом удерживая на губах прежнюю улыбку, и в острых серых глазах отобразилась судорожная работа мысли.

— Думаю, не стоит, — отозвался он, наконец. — Мало ли, что вам привиделось, а мне после будет стоить таких трудов обелиться.

— Действительно, — согласился Курт с усмешкой. — Мало ли.

— И что же вы увидели, майстер Гессе? — тихо поинтересовалась Адельхайда; он передернул плечами:

— Да ничего. Госпожа фон Рихтхофен, любому человеку можно сказать такое — и быть уверенным в том, что попадешь в точку. У любого есть тайные мысли, желания, грешки… Ну, к примеру — он попросту поедает вас глазами на протяжение всего этого вечера. А ведь рядом жена. «Еgo autem dico vobis quoniam omnis qui viderit mulierem ad concupiscendum eam iam moechatus est eam in corde suo[144]». А он смотрит не так, как прочие — те лишь оценивают красивую женщину, на которую приятно смотреть; граф же попросту плотояден.

— «Красивую женщину» и «приятно смотреть»… Спасибо. Неужто это, наконец, комплимент, майстер Гессе?

Курт запнулся, не зная, возразить или согласиться; выдать подходящего ответа он так и не успел, обернувшись на очередное «майстер инквизитор».

— А оправдывать вам доводилось? — спросил фогт с уже заготовленным недоверием в голосе; он кивнул:

— Случалось.

— И часто?

— Увы, лишь однажды. Чаще всего все дурное, что слышишь о человеке, оказывается правдой, а все хорошее — ложью или приукрашиванием, и с каждым новым расследованием я убеждаюсь в этом все более.

— Неужто большинство людей, по-вашему, таково?

— Почти все.

— А что вы сами?

— И я не праведник, — развел руками Курт. — Те, кто знали меня, наверняка могли бы рассказать обо мне — много интересного и мало доброго. Но, как говорил один приходской священник, выходя из дома терпимости — «не делай, как я делаю, делай, как я говорю»… Люди грешны, господин фон Люфтенхаймер, ведь это для вас не новость, верно? Кто не зол — тот подл, кто не подл — тот жесток, кто не жесток — тот слаб. Слабость же зачастую бывает причиной таких прегрешений, каких не совершить даже по злобе, алчности или подлости.

— А вам самому не приходилось поддаваться слабости, майстер инквизитор?

— Мне… — повторил Курт медленно, глядя мимо лица фогта. — Homo sum[145]. Все бывало в жизни — и слабость тоже. И это помогает понимать слабость других.