Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Если вы не нажили эти владения незаконным путем — нет. Дерзайте, барон. У вас есть еще надежда.

— Увы, нет. У него есть наследница. Разве что Эрих согласен обождать с семейной жизнью еще лет пятнадцать-шестнадцать… Тогда, возможно, я и смогу наложить руку на его и в самом деле замечательные луга.

— Если я не продам их прежде, — недовольно покривился фон Лауфенберг. — Но идея сама по себе неплоха.

— Обсудим снова, когда она выберется из пеленок.

— Отец, — тихо выцедил Эрих фон Эбенхольц, глядя в стол.

— Достойных мужчин нашего сословия и сегодня днем с огнем, — вздохнул граф. — А уж что будет лет через пятнадцать…

— Эрих как раз войдет в возраст.

— Отец! — повторил тот с заметной злостью, оторвав взгляд от столешницы и не слишком успешно пытаясь смотреть барону в глаза прямо. — Я уже вошел в возраст — в тот возраст, когда могу сам принимать решения. Уж по меньшей мере о том, с кем связывать всю свою оставшуюся жизнь.

— Брось, — благодушно отмахнулся фон Эбенхольц. — Пока ты лишь вошел в годы, в которых принято дурить девицам головы; да и себе заодно. Ты еще сам не знаешь, чего хочешь, и мы оба это понимаем, верно?

— Я — отлично знаю, чего хочу, — возразил юноша твердо, отведя взгляд в сторону. — И поступлю так, как решил.

— Я тоже, — нежно улыбнулся барон. — Лишу к чертям наследства.

— Невелика потеря; его и без того осталась капля, — чуть слышно проронил Эрих, и фон Эбенхольц нахмурился.

— Я поговорю с тобой дома, сын. Не следует портить празднества прочим гостям, не виновным в том, что тебе неизвестно, что такое почтительность… Это новое поколение вовсе отбилось от рук. Майстер инквизитор, сделайте ему внушение. Ведь это прямое нарушение заповеди.

— Простите, — пожал плечами Курт. — Вы не к тому обратились, господин фон Эбенхольц. Я сам отношусь к этому поколению и наверняка тоже не всегда отличаюсь уважением к старшим.

— Вам это право дадено Знаком, — уверенно возразил барон. — А наши отпрыски, очевидно, заразились поголовной вседозволенностью. Господи, в наше время — могло ли мне придти в голову спорить с отцом!

— Очевидно, нет, — с плохо скрытым сарказмом пробормотал Эрих и, не дав отцу ответить, повысил голос, устремив взгляд на фогта: — Господин фон Люфтенхаймер, простите меня за любопытство, если я влезу не в свое дело, но… Отчего ваша дочь сегодня не с вами? Она здорова?

— Да, — кивнул тот, тут же замявшись. — То есть… Не уверен. Ехать она отказалась, сославшись на недомогание, однако я не думаю, что это нечто серьезное. Скорее всего, просто утомление. Жизнь в этих местах после придворной суеты… Думаю, она еще просто не привыкла к провинции. Скучает. И развлекается на собственное усмотрение; а эта новая всеобщая мода на книги не идет на пользу ее здоровью. По моему твердому убеждению, это занятие для монахов — засиживаться за рукописями допоздна, калеча глаза свечным светом; ну, быть может, и для людей, занимающих важные должности, но не для девиц. Отсюда и головные боли, и общее изнеможение. Словом, выбраться со мною она не пожелала.

— Напротив бы — такой повод развеяться…

— Скажите ей об этом, — усмехнулся фон Люфтенхаймер. — Как я вижу, у нее с вами в характерах немало общего.

— Но вы говорили ей, что я буду здесь? — порозовев щеками, уточнил Эрих, и фогт вздохнул, пряча усмешку в кубке:

— Простите, юноша. Не догадался применить столь безотказный прием.

— А отчего нет господина фон Шедельберга? — вновь подала голос хозяйка. — Граф фон Хайне, ведь вы должны были прибыть вместе. Вы всегда вместе.

— Бог дал, не всегда… — пробормотал тот тихо и, повстречавшись с каждым из направленных на него взглядов, отвел глаза в сторону. — Я не хотел говорить вот так… — через силу выдавил граф. — Не хотел пугать наших дам… Мы должны были повстречаться с ним по дороге — ведь я проезжаю через его землю по пути сюда… Мы уговорились о времени встречи — как всегда, в миле от его дома…

— Граф?.. — поторопила Адельхайда, когда фон Хайне умолк, нервно потирая ладонь, и тот вздрогнул, кажется, вжав в плечи голову.

— Мы так и не встретились, — продолжил граф нехотя. — Обыкновенно он ожидал меня со своими людьми — всегда в одном месте, но вчера там, где старая сосна у дороги… Он там висел. На ветке.

— Что значит — «висел»?.. — растерянно проронила Гизелла фон Эбенхольц, и граф покривился, словно от удара под ребра, отозвавшись с преувеличенной выдержанностью, скрывающей невысказанную грубость:

— В петле.

— О, Господи… — прокатилось по рядам единым выдохом, и лишь чуть наметившаяся тишина стала совершенной, отчего голос владелицы замка прозвучал, как крик:

— Ведь это убийство… это позор — имперский рыцарь, словно бродячий вор, вот так… И что вы сделали? Хоть что-нибудь вы сделали?

— Я скажу вам, что я сделал, — кивнул граф, уже не скрывая резкости. — Под ним на коре дерева был вырезан Wolfsangel. Я проехал мимо — вот что я сделал. Не останавливаясь. Не оборачиваясь.

— Фема…

Кому принадлежал этот почти шепот, Курт не разобрал, услышав в этом голосе лишь дрожь, страх и ненависть; тишина, и без того нерушимая, обратилась могильным безмолвием, в котором неспешные мелодии музыкантов звучали, словно похоронная песнь.

— Боже, и здесь…

— Фема везде, — тихо возразил фон Эбенхольц. — Чему удивляться. Уж здесь — всего менее.

— Это крестьяне, — убежденно произнес фон Лауфенберг. — В последние несколько месяцев они распоясались вконец; теперь призвали себе на помощь и Фему. Сводят счеты с нами. Попомните мое слово, вскоре они перебьют половину знати, а вторая половина сложит оружие перед ними.

— Император доберется до них прежде, — вмешался Эрих, и граф пренебрежительно фыркнул:

— «Император»; бросьте вы, юноша. Император едва может уследить за тем, что творится вокруг него в родной Богемии, откуда он почти не кажет носа, куда ему наводить порядки в Германии?

— Прошу прощения, — с нажимом выговорил фогт. — Не хотел бы показаться проповедником, однако попросил бы вас быть более сдержанным в выражениях.

— Я неправ? — отозвался фон Лауфенберг, не смутившись. — Я сказал что-то ложное? Разве дела обстоят не именно так? Я не адепт противников «богемской крови на немецком троне», чтоб вы чего не подумали, меня тревожат вопросы иного плана, более земного, так сказать. И факт остается таковым: он не может контролировать все происходящее в Империи. Или не хочет — вот не знаю, что ближе к истине. Понимаю, что вам полагается быть верноподданнейшим из верноподданных по должности…

— По должности? — оборвал фогт. — Я скажу вам, почему я верноподданнейший из верноподданных. Когда-то отец нашего Императора взял на службу меня, тогда еще сопляка из давно обедневшего рода; у меня не было ничего, кроме меча и мечты. Он дал мне службу, приблизил, позволил проявить себя. Его сын дал мне подняться. Императорский престол — первопричина всего, что я имею. Жизнь при дворе, граф, это не только увеселения и забавы; я видел изнутри, как, какими усилиями достигается все то, что вам здесь кажется само собой разумеющимся. Я могу согласиться поэтому, что следить за всей страной — почти невозможно, что можно не суметь или не успеть вовремя пресечь нечто или чему-то, напротив, помочь, но когда я слышу, что Император не хочет блюсти порядок в государстве…

— Господа, — предостерегающе окликнула Адельхайда, и фон Лауфенберг вскинул руки:

— Боже упаси, госпожа фон Рихтхофен, мы не ссоримся. Спорим, да, но не ссоримся. Мы не похватаемся за мечи, не бойтесь… Пусть так, господин фон Люфтенхаймер. Сойдемся на том, что я неточно выразил свою мысль; ну, или на том, что не знаком со спецификой высших сфер. Согласен на то или другое на ваш выбор, ибо и слова я складывать не мастер, и в придворных кругах не вращался. Однако сказанное мною остается истинным: вот такие отдаленные от высшего ока места — это словно бочонок с порохом в горящем доме. Пусть не сразу, но — рванет. Тушить надо уже теперь. Не знаю, отчего медлит наш Император. И предположить не могу. Но не могу не думать о том, что это промедление после скажется фатально. И эти крестьянские волнения — ведь они не вчера начались, и с каждым днем они все наглее, все бесцеремонней, все дерзостней. Все изобретательней. Вот теперь — Фема.

— Не стал бы я все списывать на одних лишь крестьян, — хмуро возразил граф фон Хайне. — В Феме, сами знаете, всех сословий, что называется, по паре.

— Меня более смущает иной вопрос, — тихо вклинился Эрих, все так же не поднимая глаз от стола, и старшие удивленно умолкли, обернувшись к нему. — Можно что угодно говорить об этих людях, почитать их кем угодно, хаять… Однако до сих пор мне не доводилось слышать ни об одном из казненных… убитых Фемой безосновательно. Всякий, кто принял смерть от ее рук, что-то сделал — что-то недостойное. Я не хотел бы порочить память усопшего, но, коли уж он попал в число осужденных ею, стало быть, и фон Шедельберг имел какой-то порочащий его грех на душе.