Народная Русь - Аполлон Коринфский

На многих пчельниках есть ручейки и колодцы-роднички, выкопанные рукою пчеловодов. В обычае ставить над этими источниками часовенки с образом святой соловецкой двоицы — Зосимы-Савватия. Вода из осененного такой часовенкою родника считается целебною от многих болезней, — между прочим, от изнурительной лихорадки. Возле часовенки ставятся по весне небольшие долбленые корытца с разведенным водою медом («сытою») для подкармливания наголодавшихся за зиму пчел во время малого еще цветения цветов. Привившийся к часовенке рой с чужого пчельника считается освященным свыше и оберегается с особым тщанием ото всякой случайности. К улью с таким роем, отмеченному красным крестом, подносят в роевне — при пересадке — каждый новый рой, как бы на поклонение. При этом неизменно-неукоснительно поминаются святые имена покровителей трудолюбивого крылатого народа, насадивших пчелиное хозяйство на студеной северной окраине Руси великой.

XLI

Октябрь-назимник

Слыл в стародавние годы октябрь-«назимник» восьмым месяцем; с XV-гo по XVIII-ый век звали его вторым, а потом повелел царь-государь Петр Великий быть ему («грязнику») на Руси десятым. После девяти братьев-месяцев приходит он с той поры на свет-лорусское приволье и до наших дней, приводя с собою Покров-праздник — зазимье веселое свадебное, со пирами-столами да со беседами. Живут, по народному сказанию, двенадцать братьев-месяцев на стеклянной горе небесной; сидят месяцы вокруг солнцева костра. То горит-пылает — и небо и землю греет — этот костер (в вешние и летние дни), то чуть теплится-дымится: осенью да зимой. Поочередно берут братья-месяцы в свои руки царственный жезл — небом-землею правят. Весенние месяцы — румяные добры-молодцы, «вьюноши прекрасные-цветущие»; летние — русобородые богатыри, в плечах — косая сажень; осенние — начинающие стареть-дряхлеть; зимние — седовласые согбенные старцы.

В старой словацкой сказке, имеющей много родственного с нашими простонародными сказаниями, это представление о братьях-месяцах облечено в такие красноречивые образы. Жила-была, — говорится в этой сказке, — на Божьем белом свете одна мать. Было у ней ре дочери: родная да падчерица. Первую она любила, вторую ненавидела, но была эта последняя («Марушка») не в пример краше первой («Голены»), да только и знать не знала о своей красоте. Заставляла ее мачеха справлять всю работу по двору и по дому: мести-мыть пол, варить-жарить, ткать, шить, корову доить. А любимая дочка только наряды свои и знала. Терпеливо выносила Марушка-красавица и брань, и побои; но мачеха с сестрою становились все злее, видя, что та — что ни день — расцветала все краше. И надумала мачеха: «Придут парни свататься, увидят Марушку и не возьмут моей дочки! Дай-ка изведу я ее!» Стала она мучить голодом бедняжку: нет, не изводится! Была зима студеная, и вот — захотелось Голеве, матушкиной любимице, фиалок-цветов. Сказала она о своем желании матери. Возрадовалась злая: пойдет-де ненавистная в лес за цветами да и замерзнет! Вытолкали оне вдвоем Марушку за дверь, строго-настрого наказали ей: или принести фиалок, или совсем домой не возвращаться. Заплакала красавица, пошла в лес. Долго ли, коротко ли шла она, бродила снегами сугробами, — шла, Бога о смерти молила. И дошла она до высокой горы. На горе пылал яркий костер. Поднялась иззябшая девушка — погреться к костру и увидела вокруг огня двенадцать человек. Сидели все они на двенадцати камнях: трое были стары, трое — пожилые, трое — помоложе, а еще трое и совсем юные. Сидели двенадцать человек на двенадцати камнях, сидели — молчали, на огонь глядели. И были эти двенадцать человек — двенадцать месяцев. Седой месяц — Ледень-январь — сидел выше всех, на первом почетном месте, держал старый в руках жезл. «Добрые люди», — поклонилась незнакомцам девушка: «позвольте мне обогреться у огня». Старый Ледень позволил Марушке подойти к огню, а сам спрашивает: «Как ты, девица, зашла сюда? Чего, красная, ищешь?» Поведала ему бедняжка о своем горе, о мачехе лихой, о фиалках, за которыми послали ее, пригрозив ей смертью, если не принесет сестре цветов. Посмотрел, покачал седой головою Ледень-месяц, поднялся с камня, подошел к самому юному месяцу, передал Марту свой жезл, посадил братца на свое первое место. Взмахнул жезлом Март над костром: запылал огонь сильнее, начали таять снега-сугробы, разбухли-покраснели на деревьях почки, зазеленела на проталинках трава, побежали ручьи звонкие, зацвели цветы лазоревы. Пришла в лес Весна-Красна, принесла молодая и фиалки душистые. Стала рвать цветы Марушка, набрала чуть не сноп целый, поклонилась братьям-месяцам, побежала домой к мачехе. Удивилась мачеха, а и больше того удивилась сестра Марушкина. Стали они допытываться, где это она зимой могла нарвать цветов. «Набрала на горе в лесу, под кустами!» — отвечала девушка. Подумали-подивовались злые, прогнали ее в лес за земляникой. Опять пришла бедная к братьям-месяцам, еще ниже поклонилась им. Выслушал ее слезную просьбу Ледень, промолвил: «Братец Июнь, сядь на первое место!» В одно мгновение наступило, лето: и пташки запели, и цветы запестрели, и деревья зашумели. Не успела оглянуться красавица, как вся трава зеленая заалела спелыми ягодами, — словно кто обагрил ее кровью.

Принесла Марушка домой ягод, смотрит, а вокруг нее — опять зима. Стали изумленные мачеха с сестрой лакомиться, а сами задумали новую задачу: послали-выгнали красавицу за яблоками румяными. Опять пошла она снегами-сугробами к знакомой горе, снова взмолилась к старому Леденю. Сел, по его слову, брат Сентябрь на первое место, махнул жезлом, и — перед глазами Марушки совершилось новое чудо: стаял снег, отзеленела весна, отцвело лето, раззолотилась листва осенним золотом, увидела девушка яблоню — всю увешанную яблоками. Потрясла она дерево, упали два яблока румяные, и велел Сентябрь идти домой скорее. «Где ты сорвала яблоки?» — встретила ее мачеха. — «На высокой горе; там еще много осталось!» Принялись бранить бедняжку злые: зачем не нарвала больше; заплакала Марушка, ушла, забилась в свой угол. Съела Голена яблоки, вкуснее вкусного показались они ей; надела она шубу да и пошла в лес, к высокой горе за яблоками: все оборвать собирается. Ходила-ходила, шла-шла она, дошла до высокой горы, подошла к костру — стала руки у огня греть. «Чего ищешь, красная девица?» — спросил ее седой Ледень. «А ты что за спрос, старый дурень!» — крикнула на его слова она: «Зачем тебе знать!» И пошла злая в глубь-чащу лесную. Нахмурил густые брови Ледень, поднял жезл: стал огонь гореть слабей да слабее, повалил снег, засвистели-забушевали ветры буйные, заковал на своей кузнице мороз. Ждет-пождет мать дочки-любимицы: нет ее да нет. «Верно, разлакомилась девка яблоками, жаль уйти… Пойду-ка я, посмотрю сама!». Надела старуха шубу, пошла в лес… А время шло к ночи. Убралась Марушка по хозяйству, стала ждать-поджидать возвращения своих мучительниц, да так и не дождалась: обе они замерзли в лесу в эту ночь… На том и кончается сказка.

На Белой Руси, ревниво охраняющей от тяжелой руки беспощадного времени свои предания-поверья, рассказывается, что вслед за олицетворяющей лето «Цецею» — дородной красавицею, убранной в наряды яркие, в венке из колосьев, с яблоками-грушами в руках — приходит на землю трехглазый «Жицень» (осень) — плюгавый мужичонко с всклокоченною бородою, с косматой головою. Ходит Жицень по полям да по огородам, оглядывает мужицкое хозяйство: все ли снято-убрано, все ли сделано вовремя. Где приметит Жицень делянку недожатую, сорвет колосья, свяжет в один сноп да и снесет на загон к тому хозяину, у которого все убрано в поле дочиста. Где подберет он колосья — там жди неурожая; куда перенесет сноп свой — там уродится хлеб сторицею. Бродит Жицень по свету белому до своей поры, — поджидает он старого «Зюзю» (зиму). А Зюзя не заставит себя долго ждать; чуть Покров на двор — и он вместе с ним на пороге стоит, белую бороду охорашивает-оглаживает. Приходит Зюзя на Русь босый, а в белой шубе да с железною булавою в руке, идет — по подоконью стучит, про зимнюю стужу весть подает люду деревенскому. А и дохнет старый, так все кругом задрожат от стужи; а и стукнет Зюзя — так бревна в избах от морозу затрещат.

По другим сказам, приезжает зима на пегой кобыле; слезает с коня, встает на ноги, кует седые морозы; стелет старая по рекам-озерам ледяные мосты, сыплет «из правова рукава» снег, а из левого — иней. Следом за нею бегут метели-вьюги, бегут — над мужиком-деревенщиной потешаются, бабам в уши дуют — затапливать печи велят пожарче.

Древнерусская письменность давала следующее цветистое определение времен года: «Весна наречется, яко дева украшена красотою и добротою, сияюще чудно и преславне, яко дивитися всем, зрящим доброты ея, любима бо и сладка всем… Лето же нарица-ется муж тих, богат и красен, питая многи человеки и смотря о своем дому, и любя дело прилежно, и без лености возстая заутра до вечера и делая без покоя… Осень подобна жене уже старе и богате, и многочадне, овогда дряхлующи и сетующи, овогда же радующися и веселящиеся, рекше иногда печальна от скудости плод земных и глада человеком, а иногда весела сущи, рекши ведрена и обильна плодом всем, и тиха-безмятежна. Зима же подобна жене-мачехе злой и нестройной и нежалостливой, яре и немилостиве; егда милует, но и тогда казнит; егда добра, но и тогда знобит, подобно трясавице, и гладом морит, и мучит грех ради наших»…