Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

меня? Единственное, мне все-таки не очень пока понятно, в чем смысл этой остановки именно здесь, у «Зеленой жабы»? Попи́сать можно и в другом месте.

Дети набегались, но не садятся обратно в машину, а идут в дом. Через минуту на улице никого не остается, и я подкрадываюсь к окну. Окно укрыто шторой, но сквозь щелку видны расставленные столы с посудой, за которые усаживаются маленькие беженцы. Оксана и Лена разносят еду. Не могу сказать, что их лица выражают восторг. Подняли среди ночи, заставили работать, а потом все это еще придется убирать, чтобы утром, когда появятся первые посетители, никто не догадался, в честь кого был закатан ночной пир. И не факт, что за неурочную работу заплатят.

А дети ведут себя возбужденно, громко разговаривают, кричат, просят добавки и вертятся на стульях, где никто, кроме хозяев, не имеет права сидеть. В этих необычных маленьких клиентах нет европейской воспитанности, и две по гражданству украинские, а по крови русские, две наши хорошие славянские девочки сбились с ног, их обслуживая. Перевожу взгляд: в сторонке сельский доктор Либор Кратохвила осматривает тех, кто уже поел, ворчит, щупает им животы, пробует пульс, слушает, смотрит в горло, достает какие-то таблетки. На лавках вдоль стен лежит одежда. Кажется, это называется секонд-хенд.

Дети, не стесняясь, роются в ней, ссорятся, толкаются, выбирают лучшее и убегают переодеваться. Убегают девчонки, а мальчишки переодеваются прямо здесь. Но глаза горят и у тех, и у других. Похоже, в этот заговор вовлечен не один человек, и чем больше я наблюдаю, тем сильнее во мне крепнет убеждение, что взрослые люди делают все бесплатно и никаких денег с беженцев не берут. Я не могу этого доказать, но чувствую, что именно так все и происходит. Я где-то читал, что в Чехии самый высокий в Европе процент людей, отвергающих мигрантов, – восемьдесят один. Но это значит, что сегодня я вижу перед собой благородное меньшинство, которое, можно считать, в каком-то смысле искупает судетский грех…

В половине третьего дети выходят из «Зеленой жабы», сонные, сытые, нарядные, покорно залезают в фуру, баск закрывает дверцы, машина трогается с места и едет дальше. Одиссей смотрит вслед слезящимися глазами, крестит отъезжающую фуру и мелко-мелко по-гречески крестится сам и думает про младшего брата, которого без остановок везли трое суток из Греции, и мальчик умер, потому что Тито поссорился со Сталиным. А я вспоминаю пани Тринькову с ее «Мамой» и вдруг понимаю, что случайно раскрыл преступную цепь наоборот. Милосердную, добрую мафию. Интересно, знает ли о ней отец Иржи и не он ли ее придумал и благословил? Мне хочется думать, что дело обстоит именно так, и это тоже причина, по которой он дал приют мне. Тоже бездомовцу.

Без четверти четыре луна падает за горы, и я иду домой в полной темноте, потому что свет на башне погас. Но эту дорогу я уже выучил наизусть.

Даждь дождь

После пятой семерки время понеслось. Не успеешь опомниться, целый год прошел, потом еще один, потом еще. Я так и не понял, не уловил момент, как из молодого человека, к которому относились несерьезно из-за его незрелости, превратился в человека пожилого, у которого всё уже позади. В тридцать лет выглядел юнцом, в сорок стариковатым. Кто сожрал мою жизнь? Почему ничего из нее не получилось? Я был в этом виноват, упустил свой шанс или так сложились обстоятельства? Но я окончательно претворился в обывателя: пришел на работу к двенадцати часам, нарукавнички надел, сделал вид, что что-то сделал, потом пообедал, нарукавнички снял и пошел домой. Хотел было отпустить бороду, но подумал, что меня опять примут за православного националиста.

Ну и конечно, все больше выпивал. Если раньше это происходило от случая к случаю, то теперь я пил каждый день и без дозы алкоголя не мог уснуть. Потом, правда, просыпался ночью, ворочался без сна, иногда добавлял, засыпал и снова просыпался. Ругал себя страшно, пытался сам с собой договориться и уменьшить дозу, не начинать хотя бы с утра, дать организму отдых, перейти на сухое, но все равно срывался и пил по нескольку дней подряд. Облысел, обрюзг, растолстел. Стал забывать фамилии, имена, события. Сначала это понимал только я, потом стало бросаться в глаза окружающим. И руки, руки меня выдавали. Они тряслись помимо моей воли, и укрыть эту дрожь от Валентины я не мог.

Было время, когда она устраивала облавы, приходила среди ночи на кухню, находила мои заначки, выбрасывала, выливала. И были скандалы, слезы, уговоры, вызовы платных врачей, капельницы, угрозы, что если я не остановлюсь, то дороги назад не будет. Я соглашался, давал обещания, клялся и снова пил, понимая, что мое пьянство становится последней каплей в ее раздумьях о нашей дальнейшей совместной жизни. Костя к тому времени закончил школу и уехал учиться в Австралию (подозреваю, он намеренно выбрал страну подальше), и надобность в моих менторских услугах отпала.

– Анекдот, хочешь, расскажу, – сказал я однажды Вале после трехдневного запоя. – Мужик приходит пьяный домой и пробует так тихо-тихо, на цыпочках, прокрасться в комнату, но задевает вешалку, падает стул, велосипед, таз. Грохот на всю квартиру. Из двери выглядывает перепуганная теща, из другой выскакивает жена, за ней плачущие дети. Мужик: «Ну что, соскучились по папке?»

Валя поглядела на меня свысока, и нехороший это был взгляд, однако меня уже было не остановить.

– А у нас с тобой, Валюха, и скучать по мне некому.

– Вот что, поезжай-ка ты, милый, домой, к маме, – ответила мне жена.

Но я не хотел свою маму огорчать. Она заслуженная учительница. Ее ученики – прекрасные люди, которые многого добились в жизни, и я оказался ее единственной педагогической ошибкой. А тут еще жена из дома выгнала. Нет, маме всего этого говорить не следовало, она и так не знала, как ей Валю отблагодарить за то, что та меня подобрала и терпела. Альберта Петровича, который мог бы мне помочь, уже не было в живых, он умер во сне благостно и тихо, и я поселился на работе. С охранниками легко договорился, это были славные ребята, не чета маленькому Юре, – кто из Тамбовской области, кто из Вологодской, кто из Тверской, они приезжали в Москву на две недели как вахтовики, потом возвращались к себе, и человеческое сочувствие еще не было в них окончательно убито.

Ночами огромное здание замирало, я украдкой бродил по этажам, пил коньяк, читал и чувствовал себя домовым в этом таинственном пространстве; в хорошую