Жизнь волшебника - Александр Гордеев

являются теперь для

неё надёжным оправдательным щитом.

Конечно, странностей в этой бабушке – хоть отбавляй… Её зацикленность на чистоте тоже

непроста. Всё идёт от какого-то идеалистического представления о мире, в котором, по её мнению,

всё должно быть предельно правильно и чисто. (Не потому ли её квартира уже сейчас похожа не

некий отсек дезинфицированной Вселенной?) Иосифовна в этом мире выполняет роль некоего

общественного санитара. Наверное, и работа в милиции казалась ей формой выполнения этой

миссии. А, кстати, почему она «Иосифовна»? Еврейского в ней – ни капли. Впервые задумавшись

об этом, Роман возвращается на кухню, наливает чай, пьёт его с хлебом и маргарином.

– Мария Иосифовна, – говорит он, не слушая трёп гостя, – а вот почему, интересно, у вас такое

отчество?

– Так я же детдомовской была, – отвечает та. – Родителей не знала. Но считала себя русской,

потому что моё первое отчество было «Ивановна». Нам всем его такое дали. Это уже после, когда

выросла, я решила отчество поменять.

– Но почему Иосифовна-то?

– А я своего отца вычислила.

– Да?! Даже его? И кто же он?

– Кто, кто, – будто недовольная недогадливостью Романа, ворчливо говорит хозяйки и вдруг

падает голосом на тихий шёпот, – только вы молчок… Это – Иосиф Виссарионович…

С прежним выражением лица остаётся только гость в очках. Роман и Нина сидят с раскрытыми

ртами.

– Кто?! Сталин, что ли? – отчего-то тоже шёпотом спрашивает Роман.

– Ну а то кто же ещё?

Оказывается, для гостя это известие – тоже новость, просто он уже не способен реагировать

быстро. Теперь он медленно, с выражением человека, приготовившегося к расстрелу, снимает очки

и вдруг обречённо выкрикивает:

– Хайль Гитлер!

Иосифовна берёт бутылку, брезгливо подняв её за горлышко, как какого-то паршивого гуся,

смотрит на остаток водки и, будто рассмотрев там кого-то, снисходительно заключает:

– Пьяный дурак.

– А Ленину вы тогда кем приходитесь? – немного придя в себя, насмешливо спрашивает Роман.

– Племянницей, кем же ещё…

– Как так?!

– Ой, ну что же тут непонятного! – с досадой восклицает Мария Иосифовна. – Кем же я ещё

могу приходиться Ленину, если они с моим отцом единоутробные братья?

– Разве они братья?

– Конечно! Они же революцию вместе делали. Ленина-то я почему-то помню даже лучше, чем

отца. Особенно глаза. Он заходил к нам как раз перед тем, как в Финляндию, в Разлив, уйти.

Поднял меня на руки, и я увидела его глаза. Вот так вот… – просветлённо заканчивает она.

– И чем же они запомнились, его глаза?

– Тем, что они разные, разного цвета. А вот какого – я никогда никому не скажу. Зато я сразу

разоблачу любого, кто скажет, что видел Ленина. Спрошу про глаза и тут же выведу на чистую

воду.

– Ну, это понятно, – соглашается Роман.

Прощаясь со всеми сидящими за столом, он кивает головой и уходит в комнату, сразу за свою

занавеску. Следом с не по-татарски округлёнными глазами прибегает и Смугляна. Роман

прижимает палец к губам: по поводу великого сдвига хозяйки лучше скорбеть молча.

Квартиранты укладываются спать, хозяйка и её кавалер продолжают застольничать. Гость

124

завершает уже вторую бутылку и это, пожалуй, тоже аномалия: как можно после такой лошадиной

дозы ещё и любовником оставаться?

Минут через тридцать после того, как Нина с Романом оказываются под одеялом и лежат,

негромко обсуждая происходящее, семидесятидвухлетняя хозяйка с кавалером укладываются на

глубоко вздохнувший диван. В темноте слышится шумная возня с пьяным бормотанием и

старушечьим шепелявым шёпотом. Хотя, судя по дальнейшим страстным звукам, хозяйка-то,

вроде бы, не так и стара. Только прислушиваться к ним, а тем более подсматривать, что-то совсем

не хочется. Роману вспоминается двусмысленное посмеивание соседок на скамейке, указавших

ему путь на четвёртый этаж, и загадочное лёгкое согласие старушки сделать его своим

квартирантом. Ну и ну… А ведь вначале-то он, скорее всего, был пригрет здесь не без дальнего

прицела… Так что, Смугляне в этом смысле надо ещё и спасибо сказать. Она у него вроде защиты.

От, дожился!

Хозяйкин любовник уходит рано утром, когда все ещё спят, оставив после себя фиолетовый с

прожилками капилляров засос на дряблой губе Иосифовны, а также какой-то особенный, матёрый,

терпкий дух перегара, который так радостно и азартно цепляется за девственную стерильность

жилища, что, очевидно, не выветрится и за неделю. Зыбкость положения жильцов в этой квартире

становится очевидной. Кроме того, отношение хозяйки к Смугляне постепенно портится, взгляды

Иосифовны становятся косыми.

– Ты же ещё не расписался с ней, – говорит она однажды Роману наедине, – вот и подумай

хорошенько обо всём. Она ведь ни к чему не приспособлена. Даже готовить не умеет: редьку от

свёклы не отличает.

Роман со смущением пытается оправдаться за Нину, невольно ловя себя на том, что говорит,

кажется, то, что сказала бы и она сама. Он поясняет, что редька или свёкла для них не главное. А

главное у них – духовная общность. Но, произнеся эту формулу, потом ещё минут десять

объясняет хозяйке, что, собственно, хотел этим сказать. А, объясняя, вдруг обнаруживает, что,

пожалуй, и сам не возьмёт в толк, о чём таком особенном, что есть между ним и Смугляной, он

ведёт речь.

– Да и больная она какая-то, – добавляет Иосифовна, так и не догнав его объяснений, – у неё

силы никакой. Она тебе не помощница ни в чём.

Вот что касается помощницы, то тут крыть нечем. Роман и сам видит какие-то ненужные,

безумные для их денег покупки Смугляны, но молчит, чтобы не обидеть. К сожалению, в этом

новом союзе быстро заканчивается и резерв искренней открытости. В отношениях с Ниной тоже

очень скоро набирается много такого, что остаётся только своим, что не может быть общим и

доступным.

– Ты знаешь, – говорит он Смугляне вечером под впечатлением разговора с Иосифовной, –

конечно, этот наш закуток далеко не рай, но ведь мы можем лишиться и его. Ты бы попробовала

как-то приглянуться хозяйке.

– Так нам для этого надо обоим стараться…

– То есть?

– Ну, снять занавеску, чтобы она уже всё полностью видела. Просто прислушиваться ей уже,

наверное, скучно. Вот и пусть любуется. Тогда мы ей точно понравимся.

– Я серьёзно, – говорит Роман.

– А что такое?

– Она, кажется, недовольна тобой.

– Откуда ты знаешь? – подозрительно спрашивает Смугляна.

– Да замечаю её взгляды на тебя, – вынужден обмануть Роман.

– Но разве можно ей как-то понравиться ещё, кроме того, как я предложила?

– Можно. Ты же видишь, что она помешана чистоте, вот и помогай ей ещё больше в этом

сдвинуться.

– Она сдвинута и по другим статьям. Может быть, мне лучше представиться внучкой дяди

Лёни?