Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

– Шевелись! Прибавь шагу! – вскричал Джейкоб, хлопнув Солли по спине и прыгнув через обломки камня рядом с роботом. – Этот камень плавился и застывал, плавился и застывал на протяжении целых эонов, пока не обернулся тем, что мы с вами видим сейчас. Метаморфизм!

Последнее слово он протянул нараспев, надолго задержавшись на слоге «мор».

– Метамо-о-о-орфизм! Метамо-о-о-орфизм! – подхватили Наоми с Эстер, а немой Элиа принялся орудовать ручным буром вдвое быстрее робота.

– Скоро придем мы в город господ, – перекрыв общий гам, запел Джейкоб, – скоро придем под купола Занаду, со всем их стеклом, с фруктами сладкими, с ваннами, с вазами и щегольством, с тонкими винами, старыми винами – вот это будет…

– Ме-е-ета-амо-о-о-орфизм!!!

И все заработали еще быстрей прежнего.

Сидя на дне вагонетки, приспособленной под спальню, жуя сыр, Оливер смерил взглядом могучего Джейкоба, лежавшего рядом. Донельзя уставший, дышал Джейкоб ровно, глубоко – вот-вот уснет.

– Откуда ты знаешь про купола? – негромко спросил Оливер. – Откуда вообще столько всякого знаешь?

– Ну и вопрос, – пробормотал Джейкоб. – Да это всем известно. Кроме тех, кому выжгли мозги и в шахту до конца жизни законопатили. На самом деле я, парень, мало что знаю. Большую часть просто выдумал. Любовь Луны – вот и все, что нам нужно…

С этим он и уснул.

Вскоре туннель привел беглецов к слою мрамора – белого мрамора сплошь в кварцевых прожилках, блестевшего, искрившегося даже без света, под взором третьего глаза. Казалось, камень вокруг сделан из доброго, сытного коровьего молока пополам с водой, чистой, что твой алмаз. Мрамор бурили долго, пока его мощная, мускулистая, лениво играющая искрами гладь не опьянила, не околдовала всех до единого.

– Помню, как-то раз отправились мы джаз послушать, – пробежав вдоль вагонеток с глыбой белого камня, со всей аккуратностью уложив ее в штабель и кое-как отдышавшись, заговорил Джейкоб. – Дело было в Ричмонде: целая куча доков, нефтеперегонных заводов, огромных нефтехранилищ, а мы здорово поднабрались и все сворачиваем не туда. Но вот, наконец-то, дошли. Глядим, а там только какой-то трубач, давно в тираж вышедший, плюс ритм-секция на подхвате. Играет сидя, по лицу видно, что жизнь его не особо-то баловала, сурдина такая, что все заведение можно накрыть… а ведь труба, доложу я вам – это же инструмент молодых, губы рвет в клочья! Присели мы еще выпить, ничего особенного не ожидая, и тут они начали последнюю песню в программе, «Продырявилось ведерко»[57]. Блюз на четыре такта – казалось бы, проще некуда.

– Метамо-о-о-орфизм, – проскрежетала Эстер.

– Ага! Вроде того. И трубач заиграл. И повторили они ее раз сто, не меньше. И снова, и снова, и снова… может, даже две сотни раз повторили. Разумеется, трубач играл тихо, то и дело сурдину пускал в ход – словом, все трюки, изобретенные состарившимися трубачами для сбережения губ, не показывая публике, что губам-то уж тридцать лет, как крышка, успел перебрать. Однако стоило малость послушать, и все это разом забылось, а почему? Потому, что он играл. И как играл! Все, чему в жизни выучился, весь музыкальный дар, все невзгоды свои в это злосчастное «Ведерко» впихнул, и, Богом клянусь, тут дух точно взял верх над материей, потому что старик поймал кураж, пустяк в шедевр превратил!

И Джейкоб, не прекращая бега, завел:

Раз, и другой, и снова… Оливер, Солли Фримэн, Эстер, Наоми – удержаться от смеха не удалось никому. Чего только не отыщется в уцелевшей, невыжженной памяти Джейкоба! Немой Элиа, просияв, забарабанил по бортику вагонетки, а меж двумя куплетами ущипнул за вымя одну из коров.

– …п-и-и-ива не налить!

– Му-у-у!!!

Мало-помалу песню подхватили все – одни во все горло, другие вполголоса. К ритму работы она подходила великолепно: быстрая, но не слишком, мерная, монотонная, простая, а главное, бесконечная. Все слоги примерно одной и той же длины, все чуточку синкопированы, кроме протяжного ударного слога в «ведерке» и последней строки, «пива не налить», звучавшей куда выше тоном, протяжнее, переходя в громкий победный возглас… глупость, казалось бы – поется-то, по сути, о неприятностях, однако песня превращала дурную весть в крик радости, и каждый раз конец куплета пели все громче, все протяжнее. Джейкоб самозабвенно украшал мелодию подражаниями всевозможным музыкальным инструментам, а в голосе Эстер, скрежещущем, точно зубья ножовки, впившейся в сталь, обнаружился чуть ли не весь диапазон высших гармоник, и старая песня гремела средь мраморных стен снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова – великая пассакалья[58], переплавляющий в радость любые невзгоды тигель под названием «блюз». Метаморфизм… Пели ее, не смолкая, две смены напролет, пока песня не загипнотизировала каждого целиком, да и потом вспоминали нередко, и пели, пели, пели – подолгу, все время, пока оставались вместе.

Только благодаря исключительному невезению выбранный курс вывел беглецов прямиком в штольню, битком набитую надсмотрщиками при оружии. Еще большим невезением оказалось то, что буровым роботом управлял Джейкоб – потому-то он и ворвался в штольню первым, полосуя врага лучом ручного бура, потому только его и зацепило ответным огнем, прежде чем тросоруб, брошенный Наоми из-за его плеча, покромсал надсмотрщиков в клочья. Джейкоба погрузили в вагонетку, откатили робота назад и повели туннель в новом направлении, оставив на месте стычки «бушмен», чтоб замести следы.

После все засуетились, забегали, с ног до головы в крови пополам с ошметками кишок, испуганные коровы мычали, а Джейкоб дышал сквозь сжатые зубы вдвое быстрее обычного, и только Оливер с Наоми, усевшись рядом с ним на дне вагонетки, попробовали хоть чем-то помочь. Первым делом освободили от штанов искромсанную ногу. Эстер взялась за ручной бур, чтобы прижечь обильно кровоточащие раны, но Джейкоб, взглянув на нее, отрицательно покачал головой. Мускулы его шеи вздулись, точно канаты.

– Большую артерию там, внутри бедра, рассекло, – не разжимая зубов, пояснил он.

Эстер сочувственно зашипела.

– Сюда! – каркнула она Солли и остальным. – Бросайте все, сюда идите!

Под ногами похрустывали россыпи битого кварца, множество чистых, прозрачных кристаллов, слегка розоватых от окислов. Робот бурил, воздушный баллон шипел, коровы мычали… Дышал Джейкоб шумно, хрипло, и остальные отчего-то дышали в такт – часто, неровно, а когда его дыхание замедлилось, выровнялось, с их дыханием само собой произошло то же самое. Лежа на сене, устилавшем дно вагонетки-спальни, он смотрел вверх, в потолок туннеля, словно мог видеть что-то вдали, сквозь толщу растрескавшихся, искристых кристаллов кварца.

– Сколько здесь самого разного камня, – с изумлением, с болью в голосе проговорил он. – Понимаете, когда-то, давным-давно, Луна была целым миром, планетой, а Земля – ее спутником, а потом… столкновение – и все изменилось…

Вырубив в кварце крохотное боковое ответвление, Джейкоба оставили там. Уйдут они дальше, завалят туннель, а Джейкоб пускай покоится в собственном склепе, глубоко-глубоко в лунных недрах. С той самой минуты Луна стала для беглецов всего лишь огромной могилой товарища, кружащей в пустоте космоса, пока не умрет само Солнце – ведь, по словам Джейкоба, со временем даже Солнцу предстоит умереть.

Оливер снова вывел беглецов на правильный курс, хотя теперь, когда рядом не было Джейкоба, когда некому стало кивнуть, одобряя его работу, глубоко сомневался в верности навигационных расчетов. Координаты Селены он отрешенно, с тоской на душе, передал Наоми и Фримэну.