Избранные произведения - Пауль Хейзе

битый час беседовали о научных проблемах; но его супруга, ради которой и был задуман этот визит, так и не появилась; когда же, уходя, он столкнулся с ней, она одарила его таким ледяным приветствием, что он понял: она не желает видеть его в своем доме.

Этот путь, стало быть, отпадает. Надо попытаться поймать ее в другом месте. Он разузнал, где и с кем она общается; все говорило о том, что круг ее общения ограничивается почти исключительно «Идеалией». Виктор глубоко вздохнул: «Идеалия!» Он уже испытал однажды, что это такое, тогда, у советницы Келлер. «А, — ободрял он самого себя, — в принципе это милые, славные люди; вопреки почерпнутым из школьных учебников догмам, которыми они похваляются, это люди на редкость сердечные и вежливые. Взять хотя бы то, что ни один человек не дал мне почувствовать свою досаду из-за случая с Куртом!.. Итак, возьмем себя в руки…» И Виктор, пренебрегая другими приглашениями, не уделяя внимания госпоже Штайнбах, стал посещать собрания «Идеалии», вознамерившись терпеливо сносить самые худшие испытания мещанским уютом.

«Идеалия» тоже встретила его доброжелательно, но скоро непримиримые противоречия нарушили искусственную гармонию.

Ужас перед любым скоплением людей, как бы это скопление ни называлось, ему внушала прежде всего его врожденная (или благоприобретенная?) мания обособленности; а тут целый «союз», да еще под названием «Идеалия»! Они же, в свою очередь, требовали от человека два главных качества, которыми он не обладал: неослабевающего желания повышать свою образованность и ненасытной жажды музыки. Без музыки эти люди выглядели столь же беспомощными, как бедуины, от которых сбежали верблюды. «Не хотите ли сыграть нам что-нибудь?» — спрашивали они друг друга. Это «что-нибудь» сгоняло его со стула. Разве можно спрашивать, «не хотите ли сказать нам что-нибудь?»

Что до образования, то контраст был еще резче: они интересовались всем, он — ничем. (Потому ничем, что его переполненная образами и стихами душа вообще отказывалась воспринимать что-либо извне.)

Главное же заключалось вот в чем: у него отсутствовали предпосылки к тому, что определяло их невзыскательный стиль общения: твердая профессия с ее обязанностями и хлопотами, семейная жизнь с ее заботами, короче, потребность в отдыхе и расслаблении. Другими словами, древнее и почтенное противоречие между цыганским духом бродяжничества и благодатью семейной жизни. Кроме того, его огорчало и расстраивало уже одно то, что он пассивно чего-то ждал (а именно, момента, когда Псевда преобразится); дух человеческий не выносит праздности.

Вместо ожидаемого сближения вышло взаимное недовольство. Он их раздражал, они нагоняли на него тоску. Он, правда, изо всех сил старался скрыть свои чувства, чтобы не портить им игру. Тебе не по себе? Постарайся и сделай вид, что все хорошо. «Вам нравится у нас? Понемногу привыкаете?» — «О да! Разумеется!» — усердно заверял он, а сам стонал, как загарпуненный кит.

Тогда они начинали его утешать. Утешать, как принято в этой стране и как поется в народной песне: «Сам во всем виноват». За каждым словом утешения таилось увещевание; это напоминало двойные чашки с бульоном: из верхнего носика льется жир, из нижнего — соль. Непрекращающееся спряжение его личности с вспомогательными глаголами: «вы должны», «вам следует» или, наоборот, «вы не должны», «вам не следует». Давай посмотрим, что он, по их мнению, должен и чего не должен был делать? Он не должен был: «распускаться», «уединяться», «погружаться в свои мысли». Он должен был: «преодолевать себя», «стать общительным», «пробудиться от летаргического сна» (обрати внимание, Виктор, ты спишь летаргическим сном), «со временем жениться, почему бы и нет, и желательно на задорной, грубоватой даме, которая бы силой вырвала его из летаргии» (вот уж и впрямь это слово пришлось им по душе). А пока ему следовало бы использовать все те многочисленные возможности, которые предоставляет этот город; или у него напрочь отсутствует чувство возвышенного? В четверг, например, состоится лекция на тему о любви у древних германцев, в воскресенье выступает семилетний скрипач; само собой, не какой-нибудь там неестественный, достойный сожаления вундеркинд, им бы и в голову не пришло приветствовать подобное искусственное, тепличное создание, а на сей раз настоящий художник божьей милостью. Неужели он действительно совсем не поет или хотя бы не играет на каком-либо инструменте? Да, кстати: четвертого декабря, в годовщину основания «Идеалии», будет поставлена пьеса Курта. «Не могли бы вы взять на себя какую-либо роль, например, сыграть водяного или одного из горных духов?» И почему бы ему просто не стать членом «Идеалии»? И не было бы естественнее и приятнее, если бы он, как и все остальные, перешел с мужчинами на «ты»?

Или же они пытались его «развеселить». Если затевались танцы или какая-нибудь игра, в «колечко», в «тарелочку» и тому подобное, они тут же решительно брали его под руку: «Пойдемте! Не делайте такое отчаянное лицо, поиграйте с нами! Ни к чему быть все время таким серьезным». Когда ничего не помогало, когда он чем дальше, тем больше проявлял себя как «эгоист», который впадал в минорное настроение, в то время как другие настраивались на мажор, более того, как закоренелый «реалист», не интересующийся абсолютно ничем, и к тому же страдающий неслыханным, прямо-таки возмутительным невежеством (он, к примеру, не читал трагедии Гёте «Тассо»!), тон их становился немного резче, и к советам и предостережениям присоединялось порицание. Тон, разумеется, всегда был дружеским; разве упрек не является неопровержимым доказательством дружбы? Они с самыми добрыми намерениями старались сделать его лучше, исключительно для того, чтобы он соответствовал «Идеалии»; примерно так, как на семейном совете перед путешествием решается вопрос, как уложить фрак в чемодан: один считает, что рукава нужно сложить так, другой, что этак, третий поднимает вверх воротник, четвертый переворачивает фалды; двое последних осторожно придавливают фрак кулаками и коленями, а сверху на него садится маленькая Виргиния.

Это делалось так неловко, что Виктор питал неодолимое отвращение к попыткам его усовершенствовать, прежде всего потому, что сам их вызывал. Нетерпимее всего относился он к придиркам касательно его внешности. Его беспрерывно теребили и посмеивались над тем, как он выглядит! Весь он, от головы до пят, их не устраивал! Язык и произношение, прическа и усы, одежда и обувь — все в нем никуда не годилось; особенно расстраивались они по поводу его воротничков. Робкие попытки встречной критики понимания не встречали.

А тут еще тысячи мелких обид! Они наталкивались на его неимоверную чувствительность, чувствительность фантазера (обратная сторона деликатности), которая беспрерывным ковырянием превращала иголочный укол в воспаленную гнойную рану, а мелкую бестактность — в смертельное оскорбление!