Избранные произведения - Пауль Хейзе

Вот и пришлось ему сидеть и наблюдать за игрой. Высидев четверть часа, он на всю жизнь понял, чего стоит его душевная магия. На него не обратили внимания ни когда он пришел, ни когда удалился и уныло побрел домой.

Впервые он потерял уверенность в себе. Его охватил страх; казалось, в колеснице победителя отвалились задние колеса, и ось резкими рывками волочилась по земле. А когда он послал свой дух на поиски утешения, то обнаружил перед своими глазами черный занавес, правда, еще поднятый, но зловеще колеблющийся, словно готовый в любой момент неожиданно, не дожидаясь звонка, опуститься.

Что оставалось ему делать, когда его магия не подействовала? Сердце его сдавил страх, и он раньше времени прибег к последнему козырю, который приберегал на тот момент, когда ее сердце будет потрясено: к своему преображению благодаря ее собственному портрету, сделанному раньше, в благородную пору девичества. Он рассчитывал, что прежний, девический, облик пробудит у нее воспоминания и Тевда накажет Псевду; так преступник, которому неожиданно показывают его портрет времен неиспорченного детства, внезапно разражается слезами, раскаивается в своих злодеяниях и дает клятву впредь стать таким же порядочным человеком, каким он был раньше. Итак, трепетной рукой достал он портрет Тевды (свою икону), который три года назад прислала ему госпожа Штайнбах, пугливо избегая смотреть на него, так как боялся, что не сможет выдержать наплыва воспоминаний. Вооруженный этим портретом, точно заряженным револьвером, он на следующий день снова потащился к ней, почти сожалея, что приходится пускать в ход такое опасное оружие. Едва войдя в комнату, он поставил портрет на фортепьяно и с бьющимся сердцем стал ждать результата.

Не успела она появиться в дверях, как ее острый взгляд тут же обнаружил снимок. «Кто вам его дал? — спросила она резким, не терпящим возражений тоном следователя. — Какое право имела госпожа Штайнбах посылать вам мою фотографию?» Затем она пожала плечами: «Вообще-то никудышный снимок; мне он никогда не нравился». Таким было действие иконы.

Теперь его положение стало серьезным; козырей у него на руках больше не было. Он, правда, еще цеплялся за свою надежду, так как нуждался в ней, цеплялся судорожно сжатыми пальцами, но у надежды не было разумного оправдания, ибо он вынужден был признать, что то, на что он надеялся, теперь для него недостижимо, и что сбыться оно может только в том случае, если на помощь ему извне придет что-то непредвиденное. Оттого в глубине его души копилась печаль. В один прекрасный день она вылилась в чувство и причинила ему боль.

Это случилось во время разговора о «Тассо». Речь зашла о том, что на женщин якобы воздействует притягательная сила гения. Сердце женщины инстинктивно и безошибочно тянется к поистине значительному, неординарному мужчине. Произнеся это, она вздохнула и задумалась.

— Вы уверены в истинности вашего утверждения? — осмелился он возразить.

— Совершенно уверена, как и в том, что мы безошибочно чувствуем, когда перед нами человек незначительный, заурядный.

И чтобы он не усомнился, кому адресовано язвительное замечание, она одарила его насмешливым взглядом.

Его пронзила глубокая боль; от возмущения кровь ударила ему в голову. «Скажи то, что ты должен сказать», — повелел ему голос Строгой госпожи.

Он нехотя повиновался, так как стыдливость и скромность в нем яростно протестовали, и сказал:

— Кто может утверждать, что я незначительный, невыдающийся человек? — Эти слова, произнесенные его нерешительным голосом в стенах залитой дневным светом комнаты, прозвучали так невыносимо мерзко, что он сам устыдился их, а все присутствующие от смущения опустили глаза, точно произошло что-то неприличное.

Священник Веренфельс нашел спасительные слова.

— Тому, кто хочет высказаться по этому вопросу, не мешало бы сперва прочитать «Тассо», — с мягким укором обратился он к Виктору.

— Отлично сказано! — засияли у всех глаза.

К печали по поводу утраченной надежды примешивалось, вроде бы вне всякой связи с «Идеалией», какое-то странное общее расстройство, он не мог понять, то ли телесного, то ли душевного свойства, то ли того и другого вместе; его так больше и не покидало чувство безысходности, первые признаки которого он ощутил сразу по прибытии сюда. Теперь, в состоянии общей подавленности, в нем вспыхнула какая-то изнуряющая болезнь, ибо то, что с ним происходило, и впрямь было болезнью. Что бы это могло быть? Отвратительное чувство пустоты, безотрадное, с мерзким привкусом ощущение, будто он проглотил кусок глины. Ностальгия? Да, нечто похожее. Но ностальгия без поэзии, без блеска и красок, разлитая повсюду безутешность, тоска по дальней дороге. Однажды вечером, когда он темными улочками возвращался из «Идеалии», а свет и жизнь были только в трактирах, откуда доносились крики, вопли и запах алкоголя, он вдруг понял причину своей болезни: безысходность жителя большого города, оказавшегося в захолустном городке. На ступеньках церкви выл брошенный пес. Виктор понимал его; ему хотелось завыть вместе с ним.

И все же его отношения с «Идеалией» оставались вопреки всему дружественными. Они, правда, кое за что его корили, точнее, корили за все, но продолжали видеть в нем одного из своих; он, в свою очередь, держался в ожидании лучших времен как можно тише, казался себе смиренным страдальцем и сам умилялся своей невероятной кротостью. Но из-за пустого разговора, начавшегося совершенно безобидно, даже приятно, вспыхнула глубокая вражда; не с их стороны, на вражду эти милые люди не были способны, а в нем, одержимом идеями, яростном борце за правду. Все произошло из-за гротескной сцены, которую он позже назвал «битвой амазонок». Придя к госпоже Рихард, он неожиданно оказался единственным мужчиной среди небольшой группы красивых дам, в числе которых была и Псевда. Подстегиваемый видом хорошеньких лиц, он, как это обычно бывает, начал поддразнивать дам, добродушно отпуская на их счет разного рода колкости, которых у него было немало в запасе; он делал это исключительно из любви к женскому полу. Но он не знал или же забыл на чужбине, что здешние женщины поклонялись догмату о мистической сути германской женщины; в отличие от того, что принято в центральной Европе, они прощали грубые выпады в свой собственный адрес, но малейшее сомнение в священном предназначении женщины осуждали как осквернение алтаря. Очень скоро он вызвал многочисленные возгласы возмущения (боевой клич амазонок), с которыми ничего не мог поделать. В разгаре спора, когда он принялся оправдывать женщин, курящих сигареты, они увлеклись и стали громко ликовать по поводу мучительной смерти одной русской студентки, которая сгорела в огне, вспыхнувшем от сигареты. «Я рада», «так ей и надо», «вот так бы случилось с каждой, кто курит». И тут чувство справедливости в нем