Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

близко. Выражение, конечно, подхватила от своей сестрицы. Знакомый строй и крой. «Твоя синяя тень, платье модного кроя» (пошлая песенка, звучавшая из «Соноролы»). До посинения просила RSVP.

«– но также и в прямом плотском отношении. Потому что, дорогой Ван, в этом прямом плотском отношении я знаю нашу Аду не хуже твоего».

«Выкладывай», устало сказал Ван.

«Она не писала тебе об этом?»

Отрицательный Горловой Звук.

«О том, что мы называли Прижимать Пружинку?»

«Мы?»

«Она и я».

О. Г. З.

«Помнишь бабушкин эскритуар между глобусом и геридоном? В библиотеке?»

«Я даже не знаю, что такое эскритуар, и не могу представить себе никакого геридона».

«Но ты помнишь глобус?»

Пыльная Татария и пальчик Сандрильоны, протирающий место, где предстояло погибнуть захватчику.

«Да, помню; и что-то вроде подставки, разрисованной золотыми драконами».

«Вот это геридон и есть. На самом деле то была китайская подставка, которой красный лак придал японский вид, а между ними стоял эскритуар».

«Между Китаем и Японией? Выражайся яснее. Я все еще не знаю, как выглядит этот твой загадочный маскитуар. Я хочу сказать, выглядел в 1884 или в 1888 году».

Эскритуар. Почти так же плохо, как у другой, с ее Блемолопиями и Молоспермами.

«Ван, Ваничка, мы отвлеклись от главного. А главное заключается в том, что бюро или, если тебе больше нравится, секретер —»

«Ни то ни другое не нравится, но он стоял в изголовье черного дивана».

Таким образом впервые упомянутого – хотя оба молчаливо использовали его как ориентатор или как правую руку, нарисованную на прозрачной вывеске, которую лишенное границ око философа, облупленное, сваренное вкрутую яйцо, свободно курсирующее, но ощущающее, какой из его концов ближе к фантомному носу, видит висящей в бесконечном пространстве; после чего свободное это око с германской грацией плавно заходит за стеклянную вывеску и видит просвечивающую сквозь нее левую руку, – вот оно, решение! (Бернард сказал, в шесть тридцать, но я могу немного опоздать.) Ментальное в Ване всегда обрамляло чувственное: незабываемый, грубоватый, пушистый велюр Вильявисьосы.

«Ван, ты намеренно обходишь предмет —»

«Не все предметы обходимы».

«– потому что на другом, пяточном конце Ваниадского дивана – помнишь? – стоял только шкаф, в котором вы двое запирали меня раз десять, не меньше».

«Ну уж и десять. Только однажды – и никогда больше. В нем была замочная скважина, размером с глаз Канта. Кант был знаменит своими огуречного цвета райками».

«Хорошо, так вот этот секретер, – продолжила Люсетта, скрестив прелестные ноги и рассматривая свою левую туфельку, свою необыкновенно элегантную, лакированной кожи “Хрустальную” туфельку, – этот секретер имел секретик. Внутри него был раскладной карточный столик и потайной ящик. И тебе взбрело в голову, кажется, что он набит любовными письмами нашей бабушки, написанными ею в двенадцать или тринадцать лет. А наша Ада знала, о, она знала, что ящичек точно есть, но забыла, как добиться оргазма или как это там называется у карточных столов и конторок».

Как это там называется.

«Мы бросили тебе вызов, чтобы ты нашел тайное чувствилище, сенсориум, и заставил его сработать. Тем летом Белль растянула поясницу, и когда нас предоставили самим себе, я не знала, куда деться, вы-то с Адой отлично знали, а в моем случае particule еще сберегалась в трогательной чистоте. Ты все нашаривал и нащупывал маленький орган, оказавшийся податливым бугорком на палисандре, скрытой под сукном пружинкой, и Ада рассмеялась, когда ящик выскочил».

«И в нем ничего не было», сказал Ван.

«Не совсем. В нем была крошечная красная пешка, вот такого размера (показывает пальцами высоту ячменного зернышка – над чем? Над кистью Вана). Я сохранила ее на счастье; она, должно быть, до сих пор лежит у меня где-то. Так или иначе, этот случай предобусловил, как выражается мой профессор Орнамента, развращение твоей бедной четырнадцатилетней Люсетты в Аризоне. Белль вернулась в Канадию, потому что Вронский искалечил “Обреченных детей”; ее преемница сбежала с Демоном; papa путешествовал на Востоке; maman редко возвращалась домой до рассвета; служанки по ночам разбредались кто куда со своими любовниками, а я терпеть не могла спать одна в отведенной мне угловой комнате, даже если не гасила розовый фарфоровый ночник с просвечивающей картинкой заблудшего ягненка, потому что боялась пум и змей <здесь, по всей видимости, передана не ее речь, а отрывок из письма или писем. Ред.>, вою и погремушкам которых Ада подражала с большим искусством, и, полагаю, намеренно, подкрадываясь во мраке пустыни под окно моей спальни на первом этаже. Так вот <здесь, судя по всему, вновь включается записанная речь>, если говорить по телу —»

Шутливая присказка старой графини де Пре, расхваливавшей хромую кобылу в своей конюшне в 1884 году, подхваченная ее сынком, перешедшая к его любовнице, от которой ее и переняла единоутробная сестра. Сидевший в красном плюшевом кресле Ван, пальцы рук сложены шатром, мгновенно вывел эту цепочку.

«– я пришла со своей подушкой в спальню Ады, где ночник, похожий на мой, высвечивал светлобородого чудака в махровом халате, обнимающего найденного ягненка. Ночь стояла горячая, как жаровня, и мы были совсем голые, если не считать кусочка пластыря на том месте, где доктор погладил и уколол мою руку, и Ада была олицетворением черно-белой красы, pour cogner une fraise, тронутой земляничной алостью в четырех местах, симметричная дама червей».

В следующий миг они прижались друг к дружке и испытали столь восхитительное удовольствие, что стало ясно – они всегда будут так делать вместе, в гигиенических целях, восполняя отсутствие любовника и усмиряя плотский жар.

«Она научила меня вещам, о которых я даже не подозревала, – вновь переживая былое удивление, призналась Люсетта. – Мы сплетались, как змеи, и рыдали, как пумы. Мы были монгольскими акробатками, монограммами, анаграммами, адалюциндами. Она целовала мой крестик, а я ее, и наши головы были зажаты в таких причудливых положениях, что у Бриджет, маленькой горничной, случайно вошедшей к нам со свечой, мелькнула нелепая мысль, хотя она сама не прочь развлечься, что мы одновременно рожаем девочек, твоя Ада разрешается une rousse, а ничья Люсетта – une brune. Только представь».

«И смех и грех».

«О, это продолжалось на ранчо Марины чуть ли не каждую ночь и нередко еще во время сиесты. При всем том, в промежутках между этими vanouissements – ее выражение – или во время менструаций, которые, веришь или нет —»

«Я могу поверить во что угодно», сказал Ван.

«– у нас с ней всегда совпадали, мы оставались обычными сестрами, ведущими рутинные разговоры, имеющими мало общего друг с другом – она собирала кактусы или повторяла свои реплики для следующего прослушивания в Стерве, а я много читала или срисовывала красивые эротические картинки из альбома Запрещенных Шедевров, который мы нашли, апропо, в оставленной Белль коробке корсетов и хрестоматий, и я могу заверить тебя, что