Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

сливались с потолочными тенями. Еще дальше, позади нее, приоткрытая дверь выходила на то, что можно было принять за освещенную луной галерею, но на самом деле то была запущенная, полуразрушенная грандиозная гостиная с обвалившейся наружной стеной, зигзагообразными трещинами в полу и черным призраком раскрытого рояля, издающего, словно сам собой, зловещие глиссандо посреди ночи. По ту сторону громадного зияния в оштукатуренной под мрамор кирпичной кладке голое море, не видимое, но слышимое, как тяжело дышащее пространство, отделенное от времени, глухо рокотало, глухо оттаскивало свою полную гальки миску, и вместе с этими дробными звуками вялые порывы теплого бриза достигали не защищенных стенами комнат, колыша теневые перья над лежащей женщиной и клочок грязного пуха, слетевший на ее бледный вздутый живот, и даже отражение свечи в треснувшем стекле синеватого окна. Под ним на грубом, колющем зад диване раскинулся Ван, задумчиво-хмурый, задумчиво оглаживающий прелестную головку у себя на груди, залитой черными волосами этой младшей, о, значительно более младшей сестры или кузины несчастной флоринды на смятой постели. Глаза девочки были закрыты, и всякий раз, как он целовал их влажные выпуклые веки, ритмичное вздымание ее слепых грудок замедлялось или вовсе замирало и вскоре возобновлялось.

Его разбирала жажда, но принесенное им вместе с мягко шуршащими розами шампанское оставалось запечатанным, и у него не хватало духу убрать милую шелковую головку с груди, чтобы заняться взрывоопасной бутылкой. За последние десять дней он много раз ласкал и осквернял ее, но все же не был уверен, что ее вправду звали Адорой, как все ему говорили – и она сама, и другая девица, и третья (служанка, княжна Качурина), которая, казалось, так и родилась в линялом купальном трико, ничего другого не надевая, и которая, похоже, умрет, не дождавшись совершеннолетия или первой по-настоящему холодной зимы – на своем пляжном матрасе, на котором она сейчас стонала в наркотическом оцепенении. А если это дитя действительно звали Адорой, то кто она? Не румынка, не далматинка, не сицилийка, не ирландка, хотя отголосок провинциального акцента можно было уловить в ее ломаном, но не слишком иностранном английском. Было ли ей одиннадцать, четырнадцать или все пятнадцать лет? В самом ли деле сегодня был ее день рождения – двадцать первого июля девятьсот четвертого, или восьмого, или даже на несколько лет более позднего года, здесь, на скалистом средиземноморском полуострове?

Где-то очень далеко часы на церковной башне, слышимые лишь по ночам, дважды прозвенели и прибавили четверть.

«Smorchiama la secandela», на местном диалекте, который Ван понимал лучше итальянского, проговорила лежащая на кровати бандерша. Девочка вздрогнула у него на груди, и он накрыл ее своим оперным плащом. В пропахшем салом мраке, на каменном полу, рядом с навсегда сброшенной им полумаской и его ступней в бальной туфле, появился призрачный узор лунного света. То был не Ардис, то была не библиотека, то была даже не комната, предназначенная для людей, а просто грязная ниша, в которой спал вышибала до своего возвращения к должности тренера по регби в муниципальной школе где-то в Англии. Рояль, единственный предмет в пустом зале, играл, казалось, непроизвольно, но на самом деле его внутренности теребили крысы, искавшие сочных отбросов, положенных туда служанкой, которая любила немного музыки, когда ее перед рассветом привычно будил острый укол в пораженной раком матке. Разрушенная вилла утратила всякое сходство с увиденным Эриком «сном наяву», но маленьким нежным существом в отчаянных объятиях Вана была Ада.

4

Что такое сны? Случайная череда сцен, тривиальных или трагичных, подвижных или статичных, невероятных или привычных, с более или менее правдоподобными событиями, дополненными разными диковинными деталями, сцены, в которых умершие исполняют новые роли в новых костюмах и декорациях.

Обозревая свои более или менее памятные сны, виденные в продолжение прошедших девяти десятков лет, я могу разделить их по содержанию на несколько разрядов, два из которых превосходят прочие своей характерной определенностью. Я имею в виду сны профессиональные и эротические. В двадцать лет видения первого рода повторялись почти столь же часто, как и второго, причем и те и другие предварялись бессонницами, вызванными или десятичасовым разливом профессиональных занятий, или воспоминаниями об Ардисе, этой занозе, сводившей меня с ума в дневные часы. После работы мне приходилось обуздывать мощное течение своих мыслей, но плеск сочинения, напор требующей воплощения фразы не могли остановить и целые часы, проведенные во мраке и тревоге, и когда мне удавалось добиться хотя бы небольшой уступки, поток все так же продолжал струиться за стеной, даже если я самогипнозом (ни обычное усилие воли, ни снотворные пилюли уже не действовали) заключал свое сознание в границах какого-нибудь иного образа или предмета мыслей – только не об Ардисе, не об Аде, поскольку это означало бы утонуть в стремнине еще худшего бдения, полного ярости и раскаяния, желания и отчаяния, несших меня в бездну, где предельное физическое изнеможение наконец нокаутировало меня забытьем.

В писательских снах, особенно досаждавших мне в ту пору, когда я занимался своей самой ранней беллетристикой и униженно добивался расположения очень капризной музы («на коленях, ломая руки», как тот достославный Мармлед в пыльных штанах перед своей Мармледи у Диккенса), я мог, к примеру, видеть, что правлю гранки, но книга каким-то образом (великое «каким-то образом» сновидений!) уже вышла в свет, в буквальном смысле «в свет» – вынутая из мусорной корзины и протянутая мне чьей-то рукой – во всем своем окончательном и кошмарном несовершенстве, с опечаткой на каждой странице, вроде таких глумливых подмен, как «махал он» вместо «махаон» или бессмысленного «атомная» вместо «томная». Или же я мог спешить на собственный литературный вечер и гневаться из-за людской толпы и вереницы автомобилей, запрудивших улицу, после чего с внезапным облегчением понимал, что мне всего лишь нужно вычеркнуть в рукописи два слова «запрудивших улицу». Та разновидность снов, которую я могу определить как «сны-небоскопы» (не «небоскребы», как, вероятно, запишут две трети класса), относится к подразделу моих профессиональных видений или, лучше сказать, служит предисловием к ним, потому что уже с раннего отрочества редкая ночь проходила без того, чтобы какое-нибудь старое или новое впечатление не вступало в мягкую потаенную связь с моим пока еще безмолвным гением (ибо мы «ван», что рифмует и, собственно, означает «one» в Маринином отрывистом, с низко звучащей гласной русском произношении). На явление или обещание искусства в такого рода снах указывал образ пасмурного неба, затянутого многослойными облаками, неподвижными, но обнадеживающе белесыми или безнадежно серыми, но зато непрерывно плывущими, обнаруживающими художественные признаки прояснения, и вот сияние бледного солнца пробивается сквозь самый тонкий слой, – но