Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

К писательским и профессиональным снам примыкают «мрачно-безысходные» видения: пророческого уклона кошмары, таламические катаклизмы, зловещие загадки. Угроза нередко могла быть хорошо спрятана, и какое-нибудь невинное происшествие, если я его отмечал в своем дневнике и позднее возвращался к нему, только задним числом обнаруживало тот провидческий отпечаток, который Дунн объясняет действием «обратной памяти»; но сейчас я не намерен вдаваться в обсуждение сверхъестественного элемента, присущего снам, замечу лишь, что нам недостает некоего логического закона, определяющего допустимое число совпадений в данной области, в случае превышения которого совпадение перестает быть таковым и образует живой организм новой истины («Скажите, – спрашивает гитаночка Осберха двух мавров, Эль-Мотеля и Рамера, – каким в точности должно быть наименьшее число волосков на теле, чтобы его можно было назвать “волосатым”?»).

Между мрачно-безысходными и мучительно-чувственными снами я, пожалуй, помещу «млеко» эротической нежности и щемящего сердце очарования; случайные frôlements незнакомок на условных вечеринках, полуулыбки влечения или уступчивости – предвестники или отголоски тягостных и горьких снов, в которых череда отступающих Адушек исчезает в безмолвном укоре; и слезы, еще более жгучие, чем те, которые я проливал наяву, душили и обжигали бедного Вана и вспоминались затем спустя дни и недели в самые неожиданные моменты.

Неловко описывать эротические сны Вана в семейной хронике, которую могут раскрыть и очень юные читатели после смерти очень старого автора. Двух образчиков, более или менее прозрачных, будет довольно. В замысловатом расположении тематических воспоминаний и автоматических фантазмов Аква, изображающая Марину, или Марина, загримированная под Акву, прибывает с радостным известием для Вана: Ада только что разрешилась девочкой, которой он как раз собирался овладеть на жесткой садовой скамье, в то время как стоящий под сосной отец, а может быть и облаченная во фрак мать, пытается установить трансатлантическое соединение, дабы из Ванса немедленно прислали карету неотложной помощи. Другой сон, повторяющийся в своей неизменной и неудобосказуемой основе с 1888 года и до глубин этого века, содержал, по существу, тройственную и в некотором роде трибадийскую тему. Нехорошая Ада и распутная Люсетта нашли спелый, очень спелый кукурузный початок. Ада берет его за края, как свирель, и початок теперь оказывается свирелью; она проводит своими приоткрытыми губами вдоль инструмента, полируя его стержень, и пока она заставляет его испускать трели и стоны, конец этого органа исчезает во рту Люсетты. Прелестные и алчные юные лица сестер теперь приближены друг к другу – печальные и задумчивые в их медленной, почти апатичной игре; их языки, соприкасаясь, быстро, толчками, вытягиваются, как пламя, и втягиваются обратно; их распущенные волосы, бронзово-рыжие и бронзово-черные, чарующе смешиваются, а их лоснящиеся зады высоко подняты кверху, пока они утоляют жажду из лужи его крови.

У меня здесь имеются кое-какие заметки об общих свойствах сновидений. Одна озадачивающая особенность моих снов – это множество совершенно незнакомых мне людей с отчетливыми, но никогда более не возникающими чертами; они сопровождают, встречают, провожают меня, докучают длинными нудными рассказами о других незнакомцах, – и все это в памятных местах и среди людей, покойных или живых, которых я хорошо знал или знаю; или те забавные трюки одного из приказчиков Хроноса: очень ясное сознание времени, которое показывают часы, со всеми тревогами, какие переживает опаздывающий человек (на деле вызванными, быть может, переполненным мочевым пузырем), и эта часовая стрелка передо мной, исполненная числового значения, с точки зрения механики вполне убедительная, но соединившаяся – что и составляло курьезную часть сна – с крайне туманным и едва ли существующим ощущением течения времени (эту тему я тоже приберегу до другой части). На все сны влияют переживания и впечатления настоящего, как и детские воспоминания; все они отражают – в образах или ощущениях – сквозняк, свет, обильную еду или острое пищевое отравление. Я обращаю внимание своих студентов на то, что, вероятно, наиболее характерной чертой практически всех сновидений, рядовых или поразительных – и это несмотря на возможность связного или отрывочного, но довольно логичного (в определенных пределах) обдумывания и истолкования (часто абсурдного) увиденных во сне событий, – является удручающее ослабление интеллектуальных способностей сновидца, который совсем не потрясен встречей с давно умершим другом. У сновидца на глазах в лучшем случае полупрозрачные шоры, в худшем же – он умственно отсталый человек. Учащимся (1891, 1892, 1893, 1894 и других лет) следует слово в слово записать (шелест тетрадей), что в силу самой их природы, этой присущей им интеллектуальной вялости и рассеянности, из снов нельзя вывести никакого подобия притчи, символа, аллегории или греческого мифа, если, разумеется, сновидец не грек и не мифолог. Метаморфозы во снах так же обычны, как метафоры в стихах. Писатель, рассматривающий, положим, то обстоятельство, что воображение тускнеет медленнее памяти, и проводящий аналогию с более медленным убыванием начертательного кончика карандаша в сравнении с его резиновой верхушкой, сопоставляет две реальные, определенные, существующие вещи. Хотите, чтобы я это повторил? (Крики: «да!», «да!») Извольте: карандаш в моей руке все еще удобно-длинен, хотя и послужил мне изрядно, но его резиновый наконечник практически стерт вследствие слишком частого использования. Мое воображение не утратило своей силы и работает исправно, но память моя становится все короче и короче. Я сравниваю свой реальный опыт с состоянием этого реального обыденного предмета. Ни один не является символом другого. Схожим образом, когда бакалейный острослов замечает, что небольшое коническое лакомство с комичной вишенкой сверху напоминает то-то и то-то (отдельные смешки среди слушателей), он превращает розовое пирожное в розовую грудь (дикий хохот) в похожей на фрезу оборке или в оборванной фразе (гробовое молчание). Оба предмета реальны, они не могут заменить друг друга, не означают что-то третье, скажем, обезглавленное тело Волтера Рэли, все еще венчаемое образом его кормилицы (одинокий гоготок). И потому главное заблуждение, неприличное, нелепое и вульгарное заблуждение аналитиков Синьи-Мондьё, состоит в том, что они рассматривают реальный объект, например, помпон или баллон (действительно виденный пациентом во сне) как его многозначительную абстракцию, как бонбон болвана или половину бюста, если вы понимаете, что я имею в виду (разрозненное хихиканье). Нет никаких иносказаний или знаков ни в грезах сельского идиота, ни в недавних снах любого из нас в этом зале. Ничто в этих случайных видениях – подчеркните «ничто» (горизонтальный скрип) – нельзя трактовать как нечто, подлежащее расшифровке знахарем, который затем излечивает душевнобольного или утешает убийцу посредством возложения вины на чересчур ласкового, или чересчур строгого, или вовсе безразличного родителя – тайные гнойные язвы, которые этот по-отечески заботливый шарлатан якобы исцеляет на своих дорогостоящих исповедальных