Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

представить не мог, что получившая домашнее воспитание девица, среди предков которой скандинавские цари, русские великие князья и ирландские бароны, способна обращаться к языку пресловутых трущоб. Да, ты права, ты ведешь себя как кокотка, Люсетта».

В грустной задумчивости Люсетта сказала: «Как отвергнутая кокотка, Ван».

«О моя душенька! – воскликнул Ван, пораженный собственной черствостью и жестокостью. – Пожалуйста, прости меня! Я нездоров. Последние четыре года я страдаю от единокровнеоканцероза, таинственной болезни, описанной Конильетто. Не клади свою холодную ручку на мою лапу – это может только ускорить и твой, и мой конец. Продолжай свой рассказ».

«Что ж, обучив меня простым гаммам для одной руки, которые я могла разыгрывать самостоятельно, жестокая Ада меня бросила. Правда, мы никогда не переставали делать это вместе, время от времени – на ранчито каких-нибудь знакомых после вечеринки, в белом седане, которым она учила меня управлять, в спальном вагоне, мчащем по прерии, в печальном, печальном Ардисе, где я провела с ней одну ночь перед отъездом в Куинстон. О, я обожаю ее руки, Ван, потому что на них такая же родинка, потому что пальцы такие же длинные, потому что они, в сущности, Вановы в отражении, в уменьшительно-ласкательной форме – ручки (разговор, как то нередко случалось в эмоциональные моменты у представителей Вин-Земской ветви этого странного семейства, благороднейшего в Эстотиландии, знатнейшего на Антитерре, пестрел русскими оборотами – особенность, не слишком последовательно переданная в этой главе – читатели сегодня беспокойны). Она бросила меня, – продолжала Люсетта, издав одной стороной рта щелкающий звук и оглаживая задумчивой ладонью телесного цвета чулок. – Да, она ввязалась в довольно безотрадную интрижку с Джонни, молодой звездой с Фуэртевентуры, c’est dans la famille, своим точным однолеткой, к тому же очень похожим на нее, родившимся в тот же год, день, миг —»

Здесь глупенькая Люсетта допустила промашку.

«Ах, этого не может быть, – прервал ее помрачневший Ван, раскачиваясь из стороны в сторону со сложенными на груди руками и нахмуренными бровями (страшно хотелось прижать смоченную в кипятке Wattebausch – как жалкий Рак называл ее клавишамкающие арпеджио – к этому наливному прыщу на правом виске). – Этого просто не может быть. Ни единый проклятый близнец не в состоянии так сделать. Даже те, которых видела Бриджет, миленькая штучка, как я ее себе представляю, с этим свечным пламенем, играющим между ее оголенных сосочков. Обычно близнецы появляются на свет с разницей во времени, – продолжал он голосом помешанного, столь хорошо контролируемым, что он звучал скорее надменно, – редко составляющей менее четверти часа, – время, необходимое работающей матке для восстановления сил и расслабления с женским журнальчиком перед возобновлением своих довольно неаппетитных схваток. В очень редких случаях, когда матка просто продолжает автоматически сокращаться, акушер может воспользоваться этим, чтобы извлечь второе отродье, которое, таким образом, считается, скажем, тремя минутами моложе первого, что в случае династически счастливых разрешений от бремени, вдвойне счастливых, так сказать, – весь Египет сгорает от нетерпения, – может иметь, и имело, даже более важное значение, чем в финише марафона. Но живые создания, сколь бы многочисленными они ни были, никогда не рождаются à la queue-leu-leu. “Одновременные близнецы” – противоречие в определении».

«Ну уж не знаю, – протянула Люсетта (точно воспроизведя унылую интонацию своей матери, произносившей эту же фразу так, как будто подразумевала признание своей ошибки и невежества, но каким-то образом придавала, благодаря едва заметному кивку скорее снисходительности, чем согласия, справедливому возражению собеседника налет трюизма и скуки). – Я только хотела сказать, – продолжила она, – что он был красивым испано-ирландским юношей, темноволосым и белокожим, и люди принимали их за близнецов. Я не говорила, что они действительно были близнецами. Или “дройней”».

Дробней? Как две дробинки? Двоицей? И кто это так произносил? Кто? Кто? Капающая свечка-овечка во сне? Живы ли сиротки? Но мы должны выслушать Люсетту.

«Спустя год или около того она узнала, что Джонни находится на содержании у старого педераста, и порвала с ним, а тот выстрелил себе в голову на пляже во время прилива, но серфингисты и хирурги спасли его, и теперь его мозг поврежден, он больше не сможет говорить».

«К немым всегда можно обратиться в крайнем случае, – мрачно заметил Ван. – Он мог бы сыграть безъязыкого евнуха в фильме “Стамбул, мой буль-буль” или конюшенного, переодетого дворовой девочкой, приносящей письмо».

«Ван, я тебе сильно наскучила?»

«Ах, глупости, это пикантная и волнующая история болезни».

Потому что вышло в самом деле преотлично: за три года изничтожить трех, да к тому же ранить четвертого. Какой выстрел, Адиана! Любопытно, кто будет следующим?

«Не требуй подробностей о наших сладостных, жарких и гадких ночах с Адой, перед тем, как возник этот бедный мальчик, и до того, как объявился следующий самозванец. Если бы моя кожа была холстом, а ее губы – кистью, ни единый вершок не остался бы неокрашенным, и наоборот. Ты шокирован, Ван? Ненавидишь нас?»

«Напротив, – ответил Ван, сносно изображая непристойную веселость. – Кабы я не был женопоклонником мужского пола, то стал бы лезбиянкой».

Его пошлая реакция на ее представление, тщательно подготовленную эффектную сцену, на ее продиктованное отчаянием коварство заставила Люсетту сникнуть, иссякнуть, умолкнуть перед черным провалом, где в невидимой и вечной зале угрюмо покашливали зрители. Он в сотый раз скользнул взглядом по голубому конверту, ближайший длинный край которого лежал не совсем параллельно краю глянцевитой полки из красного дерева, а левый верхний угол был полускрыт подносом с бренди и содовой, в то время как правый нижний уголок указывал на любимый Ванов роман «Изменчивые грани», лежавший на буфете.

«Хочу поскорее увидеть тебя снова, – сказал Ван, покусывая большой палец, размышляя, проклиная повисшую паузу, изнывая по содержимому голубого конверта. – Ты должна погостить в моей новой квартире на Алекс-авеню. Я обставил гостевую комнату всякими bergères и torchères и креслами-качалками. Она похожа на будуар твоей матери».

Люсетта сделала реверанс уголками печального рта, à l’Américaine.

«Приедешь ко мне на несколько дней? Обещаю вести себя подобающим образом. Условились?»

«Мое представление о подобающем может не совпадать с твоим. А что же Кордула де Пре? Она не станет возражать?»

«Квартира моя, – сказал Ван, – да к тому же Кордула теперь замужем за Иваном Дж. Тобаком. Они сейчас транжирят денежки во Флоренции. Вот ее последняя открытка. Портрет Владимира Христиана Датского, который просто “одно лицо”, как она уверяет, с этим ее Иваном Джиовановичем. Взгляни».

«Да кому есть дело до Сустерманса», заметила Люсетта, что напомнило манеру ее единоутробной сестры уклончиво отвечать ходом коня, а также ловкую rovesciata латиноамериканского футболиста.

Нет, это вяз. Полтыщи лет тому назад.

«Его предком, – скороговоркой продолжал Ван, – был знаменитый или, по крайней мере, fameux русский адмирал, дравшийся на épée дуэли с Жаном