Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

она приедет, и успеть к завтраку в недавней спальне Кордулы. В тот день ни кузен, ни кузина не были на высоте.

«Кстати, – сказал он, – давай условимся о дате нашей новой встречи. Ее письмо изменило мои планы. Давай пообедаем в “Урсусе” в следующий уик-энд. Я сообщу, в котором часу».

«Я знала, что это безнадежно, – сказала она, отводя взгляд. – Я очень старалась. Я подделала все ее штучки. Как актриса, я лучше ее, но этого недостаточно, я знаю. А теперь возвращайся, они упьются в стельку твоим коньяком».

Он засунул руки в теплые вульвы ее по-кротовьи мягких рукавов и с минуту сжимал внутри ее худенькие голые локти, с задумчивым желанием глядя вниз на ее накрашенные губы.

«Un baiser, un seul!» – взмолилась она.

«Обещаешь не открывать губ? Не обмякать? Не дрожать и не прижиматься?»

«Я не буду, я обещаю!»

Он колебался. «Нет, – сказал Ван, – это безумное искушение, но я не должен поддаваться. Я не переживу еще одну катастрофу, еще одну сестру, даже половину сестры».

«Такое отчаяние!» – простонала Люсетта, плотнее закутываясь в пальто, которое она инстинктивно распахнула, чтобы принять его.

«Утешит ли тебя признание, что я не жду ничего, кроме страданий, от ее возвращения? Что я считаю тебя настоящей райской птицей?»

Она покачала головой.

«Что мое восхищение тобой до боли крепко?»

«Я хочу Вана, – крикнула она, – а не эфемерного восхищения —»

«Эфемерного? Глупышка. Ты можешь измерить его, ты можешь разок прикоснуться к нему, легонько, костяшками пальцев в перчатке. Я сказал, костяшками. Я сказал, один раз. Довольно. Я не могу поцеловать тебя. Даже твое раскрасневшееся личико. До свидания, лисичка. Скажи Эдмонду, чтобы вздремнул, когда вернется. Он мне понадобится в два часа ночи».

6

Предметом той важной дискуссии было сопоставление различных записей относительно проблемы, которую Вану предстояло попытаться решить иным способом много лет спустя. Тщательное изучение нескольких случаев акрофобии в Кингстонской клинике имело целью установить наличие признаков или показаний, сопутствующих боязни времени. Тесты дали отрицательные результаты, но особенно любопытным представлялось то обстоятельство, что единственный доступный для анализа случай острой хронофобии по самой своей природе – метафизический тон, психологическая складка и тому подобное – отличался от боязни пространства. Правда, один пациент, повредившийся в уме из-за прикосновения к текстуре времени, представлял собой слишком малую выборку, чтобы противостоять большой группе говорливых акрофобов, и те читатели, которые упрекали Вана в опрометчивости и недомыслии (в вежливой терминологии младшего Раттнера), изменят о нем свое мнение в лучшую сторону, когда узнают, что наш молодой исследователь сделал все возможное, чтобы не допустить слишком скорого излечения господина Т.Т. (тот самый хронофоб) от его редкой и ценной болезни. Ван убедился, что она не имеет никакого отношения к часам или календарям, как и к любым измерениям или емкостям времени, подозревая и надеясь при этом (как может надеяться только первооткрыватель, чистый и страстный и не знающий жалости), что его коллеги установят, что боязнь высоты зависит главным образом от неверной оценки расстояний и что г. Аршин, их лучший акрофоб, боящийся сойти даже с подставки для ног, мог бы шагнуть в пустоту с вершины башни, если бы ему внушили каким-нибудь оптическим приемом, что ковер огней, раскинутый в пятидесяти метрах под ним, – это подстилка в дюйме от его ноги.

Ван велел принести им холодного мяса и галлон «Глагольного Эля» (с глаголем на этикетке), но его мысли были далеко, и он не блистал в ученом разговоре, который запечатлелся в памяти гризайлем бесплодной скуки.

Они ушли около полуночи; их топот и толки все еще доносились с лестницы, когда он принялся устанавливать соединение с Ардис-Холлом – тщетно, тщетно! Он продолжал теребить аппарат до рассвета, потом сдался, и после структурно совершенного стула (его крестовидная симметрия напомнила ему утро дуэли), не потрудившись повязать галстук (все любимые галстуки ждали его в новой квартире), поехал в Манхэттен. Заметив, что на покрытие четвертой части пути Эдмонду потребовалось сорок пять вместо тридцати минут, он сам сел за руль.

Все, что он хотел сказать Аде по немому дорофону, сводилось к трем словам по-английски, к двум по-русски и к полутора по-итальянски; Ада утверждала, что его отчаянные попытки дозвониться до нее привели лишь к такой буйной игре «eagre» (приливного вала в устье реки), что нагревательный бак в подвале не выдержал, и когда она встала с постели, в доме не было горячей воды – холодной, собственно, тоже; она надела свою самую теплую шубу и сказала Бутейану (сдержанно обрадованному старику Бутейану!), чтобы тот снес вниз ее чемоданы и отвез ее в аэропорт.

Ван тем временем добрался до Алексис-авеню, час пролежал в постели, после чего побрился, принял душ и, когда услышал звуки небесного мотора, так нетерпеливо дернул ручку двери, ведущей на террасу, что едва не оторвал ее.

Несмотря на свою атлетическую силу воли, ироничное отношение к чрезмерной эмоциональности и презрение к плаксивым слабакам, Ван знал, что с тех пор, как из-за разрыва с Адой он познал горчайшие муки, которых ни его гордость, ни самообладание никогда не могли предвидеть в его гедоническом прошлом, с ним случались припадки бурных рыданий, доходивших порой до эпилептических конвульсий, с внезапными завываниями, сотрясавшими его тело, и неиссякаемой слизью, затруднявшей дыхание. Маленький моноплан (зафрахтованный, как можно было заключить по его перламутровым крыльям и противозаконным, но безуспешным попыткам совершить посадку на центральной зеленой лужайке Парка, оставив которые он растаял в утренней дымке, отправившись на поиски другого насеста) исторг первый всхлип у Вана, стоявшего в своей «ряске» до колен (купальном халате) на террасе крыши, теперь украшенной кустами голубой спиреи в несокрушимом цвету. Он ждал в лучах холодного солнца до тех пор, пока не почувствовал, что его кожа под махровым покровом превращается в тазовые пластины броненосца. Чертыхаясь и потрясая поднятыми кулаками, он вернулся в тепло квартиры, опустошил бутылку шампанского и позвонил Розе, бойкой негритяночке-горничной, которую делил со знаменитым, недавно награжденным криптограмматиком мистером Дином, безупречным джентльменом, живущим этажом ниже. Со смешанными чувствами, с непростительным вожделением Ван наблюдал, как ее ладный зад перекатывается и напрягается под кружевным бантом, пока она перестилала постель, в то время как по трубам радиатора доносился довольный речитатив ее нижнего любовника (он вновь сумел дешифровать татарскую дорограмму, сообщавшую китайцам, где мы планируем высадиться в следующий раз!). Быстро приведя комнату в порядок, Роза упорхнула, и едва сурдина Дина успела смениться (довольно бесхитростно для человека его профессии) крещендо интернациональных скрипов, которые и ребенок мог бы расшифровать, как в прихожей дзинькнул звонок, и в следующий миг Ада, с еще более белокожим лицом и красными губами, – Ада, ставшая четырьмя годами