Птичий город за облаками - Энтони Дорр

она уж не пробовала читать по-древнегречески. Но память — странная штука, и то ли страх за сына ее подстегивает, то ли восторг двух старших сыновей, но когда она вглядывается в аккуратные, с наклоном влево буквы, их значение вновь приходит к ней.

А это ἄλφα это альфа. В это βῆτα это бета. Ω это ὦ μέγα это омега; Άστεα — города, νόον — обычай, ἔγνω — ученый. Медленно, переводя по одному слову зараз на язык своей новой жизни, она начинает читать.

«…тот, кого называли дурачиной и остолопом, да, я, придурковатый скудоумный Аитон, некогда дошел до края земли и дальше…»

Она читает отчасти по рукописи, отчасти по памяти, и в каменном домике происходит удивительное: больной мальчик, чья влажная от пота голова лежит у нее на коленях, открывает глаза. Когда Аитона нечаянно превращают в осла и старшие мальчишки хохочут, младший улыбается. Когда Аитон оказывается на заледеневшем краю света, младший кусает ногти. А когда Аитон наконец-то видит перед собой врата заоблачного города, у мальчика на глазах появляются слезы.

Фонарь шипит и плюется, масла почти не осталось, а мальчишки, все трое, хором упрашивают ее читать дальше.

— Ну пожалуйста! — кричат они, блестя глазами в свете фонаря. — Расскажи, что он нашел в волшебной книге богини!

— Когда Аитон заглянул в книгу, — говорит Анна, — он увидел небо, и землю, и все страны, и всех зверей и птиц, сколько их есть на земле. Увидел города, полные огней и садов, услышал далекую музыку и пение. В одном городе он увидел свадьбу, девушек в многоцветных одеждах и юношей с золотыми мечами на серебряных поясах, они прыгали через обручи, плясали и кувыркались. Но тут на другой странице он увидел темные пылающие города, где людей убивали прямо на собственном поле, их жен уводили в рабство в цепях, а младенцев сбрасывали с городской стены на острые колья. Он видел, как собаки глодали трупы, а когда наклонился ближе к странице, услышал вопли и плач. Аитон стал переворачивать страницу то туда, то сюда и увидел, что это одни и те же города, и темные, и сияющие, что нет мира без войны, нет жизни без смерти, и он испугался.

Фонарь, зашипев, гаснет; ветер воет в трубе; дети жмутся к Анне. Омир снова бережно заворачивает книгу, Анна баюкает младшего сына, и ей снится, как чистый сияющий свет озаряет городские стены, а когда все они просыпаются, ближе к полудню, лихорадки нет и в помине.

С тех пор, если дети простынут или просто очень уж упрашивают — всегда с приходом темноты и когда в окрестностях домика никого нет, — Омир с Анной переглядываются, понимая друг друга без слов. Он зажигает масляный фонарь и уходит, а возвращается со свертком. Анна открывает книгу, и мальчишки усаживаются вокруг нее на ковре.

— Мама, расскажи нам еще, — просят они, — про волшебника в животе у кита!

— И про лебединый народ, который живет среди звезд!

— И про богиню ростом до неба, и про книгу обо всем на свете!

Они разыгрывают историю по ролям; они выспрашивают, что такое черепахи и медвяные лепешки, и словно какое-то чутье им подсказывает, что книга, завернутая в шелк и вощеную бычью шкуру — невероятная драгоценность, опасная и возвышающая тайна. С каждым разом слова в книге становятся все неразборчивее, и Анна вспоминает высокого итальянца в озаренной свечами мастерской.

Время: самая грозная боевая машина.

Старый вол умирает, и Омир приносит домой нового теленка, и сыновья Анны уже выше ее ростом и ходят работать в горы, рубят деревья на высоких склонах и отвозят их на телеге вниз по реке продавать в мастерские в окрестностях Эдирне. Анна теряет счет зимам, теряет воспоминания. В самые неожиданные минуты, когда она несет воду из ручья, или зашивает рану у Омира на ноге, или выбирает у него вшей из волос, время вдруг словно сворачивается кольцом и она видит руки Гимерия на веслах или чувствует, как жутко, до головокружения, тянет к себе земля, когда спускаешься по монастырской стене.

Она умирает в мае, в самый прекрасный день года, в пятьдесят четыре, прислонясь к пню за хлевом, в окружении всех троих сыновей, и небо над горами такое синее, что зубы сводит смотреть. Муж хоронит ее на поляне над рекой, между дедом и сыновьями, которых они потеряли, кладет ей на грудь шелковый плат, который вышивала ее сестра, и ставит белый камень в изголовье.

Та же лощина

1505 г.

Омир

Он спит под той же закопченной кровельной балкой, под которой спал ребенком. Левый локоть частенько сводит, в среднем ухе дергает перед грозой, и пришлось самому себе вырвать два коренных зуба. Его ближайшие товарищи — три куры-несушки, большой черный пес, страшенный с виду, но добрейший в душе, и Ромашка — двадцатилетняя ослица, у которой из пасти несет, как из могилы, и которая постоянно пускает ветры, но характер у нее кроткий и покладистый.

Двое сыновей теперь живут в лесах к северу, а третий — с женой в деревне. Когда Омир их навещает с Ромашкой, дети до сих пор пугаются его лица, некоторые даже начинают реветь, но самая младшая внучка не боится, и, если сидеть совсем тихо, она забирается к нему на колени и пальчиками трогает его верхнюю губу.

Память его подводит. Знамена, бомбарды, крики раненых, серная вонь, смерть Древа и Луносвета — иной раз воспоминания об осаде кажутся всего лишь отголосками дурных снов, что всплывают в голове, когда просыпаешься, и через миг рассеиваются. Оказывается, мир лечит себя забвением.

Говорят, что новый султан (да благословит его Всевышний и да правит он вечно) велит привозить бревна из лесов еще дальше здешних и что христиане отправляют корабли в новые земли, на самом дальнем краю океана, где целые города построены из чистого золота, но Омиру такие истории уже ни к чему. Порой, глядя в огонь, он вспоминает историю, что рассказывала Анна, — про человека, который превратился сначала в осла, потом в рыбу, потом в ворону, который странствовал по земле, по морю и среди звезд, все искал страну, где никто не страдает и не мучается, а под конец воротился домой и доживал оставшиеся годы среди своих овечек.

Однажды ранней весной — Омир давно уж потерял счет годам — над горами одна за другой проносятся сильные грозы. В реке мчится бурая вода, оползни перегораживают дороги,