Присягнувшая Черепу - Брайан Стейвли

сводил с меня глаз. Будто весь мир пропал, канул в мутную жижу.

Я держала в одной руке бронзовый нож, другой поставила между нами копье с бронзовым наконечником.

– Не хочешь спросить почему?

– Нет.

– Что так?

– Ты солжешь.

– Я больше не лгу, – покачала я головой.

– Когда лгала, ты мне больше нравилась.

Я сама закрыла глаза, заглядывая в уголки своего неподатливого сердца, в ожидании удара. Он не ударил.

– Этого я и боялась, – наконец сказала я.

– Чего именно ты боялась?

– Что ты меня к себе не подпустишь.

Открыв глаза, я увидела, как сменяются маски на лице Рука: изумление, недоумение, недоверие. А потом он громко, радостно засмеялся. Со времен Сиа я не слышала, чтобы он так смеялся – как после нашего первого боя, как после нашей первой ночи, когда мы в постели мазали друг другу раны сладко пахнущим снадобьем, передавали из рук в руки бутыль с темным сливовым вином и лечили ссадины легчайшими поцелуями.

– Да, – заговорил он, отсмеявшись. – И верно. Все осложнилось бы, знай я, что ты тащилась в такую даль, чтобы всадить мне нож под ребра.

– Осложнения – это ничего. Сложности я люблю. Но ты же не допустил осложнений.

– Ради вашего чокнутого бога, зачем бы мне их допускать, если «осложнения» в данном случае равняются «смертоубийству»?

Я открыла рот, закрыла, потом сделала еще одну попытку:

– Затем, что ты меня любишь. И я думала, что сумею тебя полюбить.

Он вытаращил глаза:

– Любовь не убивает, Пирр. Убийство – противоположность любви, сука ты вывернутая.

– Откуда ты знаешь? – Вопрос прозвучал чуть слышно, хотя горел у меня в груди углем. – Откуда тебе знать?

– От мира, где вырос и в котором люди дорожат жизнью.

– И этот мир уверил тебя, что есть только один способ любить – только один. Он научил тебя, что существует только та любовь, которую воспевают в балладах и разыгрывают на сцене. Что любовь – это цветы и нежности под луной.

– А что ж еще? Нож в спину и залитая кровью ванна?

– Да! – выпалила я. – Зачем цветы? Зачем лунный свет?

– Для начала они красивы.

– А кто сказал, что любовь красива или нежна? Кто сказал, что она только такова?

Я ткнула в его сторону копьем. Не напала по-настоящему, просто мне непривычно было держать оружие, не пуская его в ход. Рук небрежно отмахнулся. Я переступила вправо и сказала:

– В ночь нашей встречи я сломала тебе два ребра, а ты избил меня до беспамятства.

– Это другое дело, – покачал он головой.

– Почему другое? Кулачная драка не похожа на тюльпаны и лунный свет.

– Я не из-за боя…

– Что «не из-за боя»?

Он прощупывал мою защиту – сверху, снизу.

– Не из-за боя тобой заинтересовался. Меня привлекли твой ум, быстрота, осмотрительность. И как насчет бездельных дней между боями? Насчет вечеров на берегу, насчет утреннего та в постели на восходе солнца? Драки и синяки были так, между прочим.

– Чушь.

– Ты больна, Пирр. И вера твоя для больных.

– Разве болезнь считать, что любовь больше нескольких поцелуев, больше, чем повторяющиеся из ночи в ночь телодвижения? Почему бы любви не быть огромнее этого? Почему ей не быть отважней, грознее?

Он замахнулся мечом – я парировала, бронза заскрежетала о бронзу. От защиты я перешла в нападение, сделала верхний выпад, зашла снизу и отступила, захлебнувшись горячим воздухом. Рук настороженно следил за мной.

– Ты убийца, – сказал он. – Вроде змеи или крокодила. Драная зверюга.

– Мы все – животные. Мы рождаемся. Мы, пока хватает сил, сражаемся за жизнь и, сколько бы ни бились, в конце концов умираем. – Я покачала головой. – Мы только потому отличаем себя от животных и считаем себя лучше их, что знаем, чем все кончится. Мы видим соль шутки.

– Мне никто не сказал, что кончится вот так, – мотнул головой Рук.

– Ты знал, что так или иначе к этому придет.

– Так или иначе, имеет значение.

– Конечно имеет, тупой ты красавчик.

Я разглядывала его, любовалась движением дышащей груди, изгибом перехватившей меч руки. А потом заглянула глубже, под темную кожу, под роскошные мускулы плеч и живота. Нас в Рашшамбаре учат разбирать тела слой за слоем, снимать то, что наложила Бедиса, чтобы увидеть, что мы такое. Вот Рук – теплая плоть на костяном каркасе. Скоро – счет уже не на дни, а на минуты – его коснется Ананшаэль, и тогда он станет землей. Как и я.

Но пока бог не развоплотил меня, я должна была заставить Рука увидеть, понять.

– Знаешь, что случилось в нашу последнюю ночь в Сиа? – спросила я.

Он ответил не словами, а чередой бешено быстрых ударов наотмашь. Это было уже не прощупывание, не проверка. Любой из этих ударов, попав в цель, разрубил бы меня от шеи до пояса. Первый я отвела древком копья, от следующих двух уклонилась, сама сделала выпад – отбит, – и вот мы снова закружили, вглядываясь друг в друга сквозь отблески бронзы.

– Я знаю, – проговорил он, тяжело дыша, – что ты говорила, будто хотела быть со мной всю жизнь, пока один из нас не умрет. А наутро исчезла.

– Я пыталась тебя убить, – сказала я, вспоминая ту ночь: как мы снова и снова познавали друг друга, пока он не уснул у меня на руках.

Помнится, я смотрела, как вздымается его грудь, чувствовала, как теплеет на сердце, и думала: «Это проверка». Как сказал мне на днях Коссал, иногда мы слышим голос бога костями. Убить то, что ненавидит, может каждый. От своих верных Ананшаэль требует большего – я понимала это уже тогда, в те жаркие сладостные ночи Сиа.

– Когда ты уснул, я достала нож и приставила тебе к горлу.

– А я-то считал твое исчезновение бедой.

– Я не смогла.

– Оно и видно, – фыркнул Рук.

– Я изменила своей вере. Тогда я решила, что ты мне слишком дорог.

– Ты уж прости, если не задохнусь от восторга.

– Не язви. Я пытаюсь объяснить.

– Что объяснить? Несколько лет назад ты не зарезала меня во сне и вот явилась доделать дело? Ладно, понял.

На этот раз он обрушился не на меня, а на копье, пытаясь перерубить древко. Я отбила три атаки, четыре, пять, наклоняя древко так, чтобы удары шли вскользь, но Рук упорно наступал. Несколько раз он открывался, позволял пробить его защиту ножом или наконечником, но я не могла его убить, пока он не поймет. Он не выходил из боя, даже когда я давала возможность, настойчиво теснил меня к стене черепов. Я отбивалась, уворачивалась,