Они должны умереть. Такова любовь. Нерешительный - Эван Хантер

Кэри и порадует ее хорошей новостью. Но потом он почувствовал, что это ощущение счастья, которое он испытывал, — это только его, и не нужно его ни с кем делить, даже с родной матерью. А в Кэри только так и бывает. И их крохотный домишка в Кэри, и дверь в комнату матери тут же рядом, и вечно в комнате с ним спит Бадди, теснота такая, что все друг на друге сидят. Никогда так не бывает, что можно остаться одному, думать о своем, чувствовать свое. И эта комната у мисс Доуэрти — то же самое, что и дома, — в туалет идти надо вниз, всегда на кого-нибудь наткнешься в холле, сама комната тесная, и с улицы шума полно, и трубы в доме воют. Чего нет в Кэри, и чего не хватает здесь в городе — это какого-нибудь укромного места, где человек мог бы быть счастлив сам по себе или мог наплакаться в одиночку или просто мог бы быть наедине с собой.

Он вышел из комнаты в хорошем настроении; наверное, было уже около полвосьмого, может быть, и восемь. Не то, чтобы ему хотелось найти себе компанию. Просто хотелось выйти из тесной — комнаты, выйти на улицу, в город, чтобы это ощущение счастья могло бы еще вырасти, хоть немного еще. Он не искал себе девушки. Просто вышел из комнаты, вниз по лестнице, на улицу. Вчера вечером было очень холодно, холоднее, чем сегодня, и он поднял воротник пальто и засунул руки в карманы. И пошел к югу, сам не зная куда, вдыхая холодный колючий воздух, даже чувствуя его всеми легкими, так он был холоден. -

Наверное, он прошел шесть или семь кварталов, может быть, и больше, когда почувствовал, что замерзает. Вдруг закоченели ноги и пальцы так заледенели, что ему показалось, что они вот-вот отвалятся, если он немедленно не забежит куда-нибудь погреться. Он не был любитель питья, одна-две кружки пива — это все, что он себе позволял. Он вообще не любил бары, но сейчас, завидев вывеску впереди, он почувствовал, что, если не попадет туда немедленно, он отморозит себе пальцы на ногах. Ну, может быть, уж не совсем, но в эту минуту так казалось.

Названия бара он вспомнить не мог, а ведь, наверное, нужно будет сказать, что за бар и на какой он улице.

Наверное, он прошел шесть или семь кварталов к югу по Двенадцатой улице, прямо от меблированных комнат. Но на каком углу этот бар, он не помнил. Вроде бы витрина бара была освещена зелеными лампочками. Тут он вошел в бар и сел за столик около радиатора, потому что ноги ничего не чувствовали. Вот так он и повстречал Молли. Вообще-то он совсем и не искал девушки…

Нет, подумал он.

Нет, не так все получается. Вот почему так трудно все рассказывать. Вспоминалось все правильно, как произошло. Но он знал, что, когда пойдешь в участок и начнешь рассказывать это детективу, все будет как-то не так, он прямо чувствовал это. Сидеть глаза в глаза с детективом, которого он не знает, и рассказывать, как девушка подошла к его столику, когда он и двух минут не успел посидеть, — нет, он знал, что все будет получаться не так, хотя сам он видел все это, как живое, перед собой, — все, как было, как она подходит к столу и останавливается и смотрит на него с таким сердитым лицом, уперев руки в бока.

— Что такое? — спросил он.

— Вам нахальства не занимать, мистер, просто замечательно! — сказала она.

— Да в чем дело?

— Вы, что ли, не видите ту книжечку на углу стола? Интересно, чего это она тут лежит?

— Какую кни… а, да!

— Вот именно — «а, да».

— Извините. Я ее не заметил, когда сел.

— Зато теперь ее замечаете?

— И на столе ни стакана, ничего не было… вот я и…

— Да потому, что я еще ничего не заказала, я ходила мыть руки.

— О, извините, — сказал Роджер.

Она была рыжеволосая, и рыжие волосы были единственным хорошим, что было в ней; да и то, он подумал, что и они крашеные. Ресницы у нее были крашеные, где-то на лбу были нарисованы карандашные брови, губы щедро разрисованы бантиком. На ней была белая блузка и черная юбка. Грудь под шелковой блузкой была очень высокой и острой и тоже казалась такой же фальшивой, как и ресницы, и брови, и помада на губах. Волосы были ярко-рыжие, почти оранжевые — небось, только что покрасилась, подумал он. В общем, девица довольно жуткая. Даже ноги — и то, глядеть было не на что. Впрочем, с ногами уж ничего не поделаешь, подумал он, никак их не приукрасишь.

— Ох, извините, — сказал он. — Я сейчас заберу свое пиво и пересяду.

— Спасибо, — сказала она. — Очень меня обяжете.

Она так и стояла перед столиком, ожидая, когда он заберет свою бутылку с пивом и налитый стакан и переберется за другой столик. Беда была в том, что он снял ботинки, чтобы греть ноги о батарею отопления на стене под столом, и прежде чем встать, нужно было надеть ботинки. Он повернулся на стуле и ногами в одних носках выгреб один ботинок из-под стола, надел его, потом начал нащупывать второй, но не мог найти. Она молча смотрела на него, уперев руки в бока. Ему пришлось встать на четвереньки и залезть под стол, чтобы отыскать ботинок. Она все стояла, не спуская с него глаз, все в той же позе, потом наконец сказала:

— Да черт с вами, кончайте! Я сама перейду. Передайте мне мою сумочку, пожалуйста.

— Извините, но…

— Да не извиняйтесь, а просто сумочку мне передайте.

— Я снял ботинки потому, что…

— Да вы кто такой? Прямо с фермы, что ли? Вы что думаете, здесь ваша кухня, что ли? Ботинки сняли, как перед очагом расселись! Это в общественном-то месте! Да уж, точно, нахальства у вас хватает, мистер!

— Да, у меня просто ноги…

— Да ладно, замолкните!

— Вот ваша сумочка.

— Спасибо. Спасибо вам преогромное, — сказала она и сердито развернулась к столику вдали, что в кабинке под углом к нему. Он смотрел на ее спину, когда она шла через комнату, и думал, что вот есть женщины, и ничего-то красивого у них нет, вот такие несчастливицы — ни славного личика, ни стройных ног, ни груди.

Спина — и то, как у грузчика. Всегда мне достаются некрасивые, думал он. Сколько он себя помнит, даже еще во втором классе