Третий берег Стикса (трилогия) - Борис Георгиев

— Я понял! — заорал Саша, да так, что жена его подскочила на месте. — Да! Лаэрт — могучий старец! Конечно! И на задержку можно тогда чихнуть с присвистом!

— Саша! — упрекнула мужа жена, снова уютно устраиваясь у него на коленях. — Если ты понял, объясни мне.

— Да нечего тут объяснять. Джоан скрутит для бабла безгравитационную трубку с вихревой стенкой, вытянет её от поверхности и до… не знаю до какой высоты. А потом введёт бабл в неё, как в шахту лифта. Вы с Маргошкой…

— Не называй её так больше.

— Хорошо. Вы с Марго спуститесь на поверхность, а там…

— Мы все спустимся. Марго, я, Морган и ты.

— Нет, Иришка. Мы с Морганом пойдём к Марсу на ботах.

— Тогда я попрошу маму и для вас тоже скрутить эту… тороидальную трубку.

— И-дальную. Нет. Нельзя.

— Вот и папа твой написал, что нельзя, — Ирочка погрустнела. — И вообще он считает, что любые, как он выразился, «фокусы с гравипотенциалом» в окрестностях трактора…

— Аттрактора, — терпеливо поправил Волков.

— Какая разница, как он называется?! Главное, что это может закончиться катастрофой.

— Вот именно. Владимир Борисович слов на ветер не бросает, — буркнул Александр.

— Ты опять, Сашечка, его по имени-отчеству? Это же твой отец, ты что — не понял?

— Нет, — мрачно прозвучало в ответ.

«Ага. Что-то Саша мой к Лаэрту нехорошо стал относиться, когда узнал. С этим что-то надо делать».

— Какой он вообще — ваш президент? — спросила умненькая Ирочка у насупившегося мужа. Тот поднялся из кресла, держа её на руках, потом, к великому сожалению, усадил жену на капитанское место и стал бродить вокруг пульта неторопливо, трогая спинки кресел и рассказывая на ходу:

— Твердокаменный. Идёт напролом и никого вокруг не замечает. Всегда был таким, даже когда ходил на своих двоих. Но я плохо помню — был тогда маленьким. Его и Лосева в то время называли бесноватыми планетологами именно за то, что не считались ни с чем и пёрли напролом. Дядя Володя был герой — это я помню. Прекрасно помню, как его провожали к Ио, — мне тогда было четыре года. Он был огромный, как башня. Я смотрел на него снизу вверх, задрав голову. А потом сверху спустились две огромные руки, подхватили меня и вознесли на невероятную, недосягаемую для прочих высоту — я стал на голову выше всех в толпе провожающих. Вознесли и усадили на плечо. Прекрасно это помню. Сидеть было неудобно — я боялся свалиться, — но могучая тёплая рука придерживала, а главное — прямо у меня под пальцами оказалась круглая синяя эмблема Сектора Планетологии. Я до того счастлив был, что больше ничего не запомнил. Домой вернулся надутый гордостью до полной шарообразности, а дома… Это я тоже помню хорошо, потому что видел впервые в жизни. Плакала мама. Я не мог понять: почему? Ведь такая радость! Все видели, как дядя Володя усадил меня на плечо, я даже по трапу с ним поднялся до самого люка. Теперь-то понятно, почему она плакала. Понятно, почему потом, через год, когда с Ио вернулось то, что осталось от бесноватого планетолога…

— Саша! — попробовала остановить мужа Ирочка, но он только отмахнулся. Бродить вокруг пульта не перестал, говорил горячо:

— А что? Мне было всего пять лет. Только-только исполнилось. Я не понимал, почему мать перестала обращать на меня внимание. Почему возится с каким-то калекой. Да-да, Иришка, героем дядя Володя больше не выглядел, особенно первое время, пока дядя Ваня Коротков на пару с Балтазаровым не собрали его по кусочкам и не дополнили недостающее механизмами. Это потом уже Лосев сделал гравитационное кресло, а в первое время… Знаешь, Иришка, Ио прилично погрызла бесноватого планетолога, огрызок, который она выплюнула…

— Саша, это жестоко.

— Да, Иришка. Саша Волков был жестоким мальчиком, теперь я это, конечно, знаю. И эгоистичным, как все дети. Я просто не понимал, зачем его душа так цепляется за изжёванное, раздавленное тело. Почему он не хочет умереть? И однажды спросил об этом маму. Знаешь, Иришка, когда мама плачет — это само по себе страшно, но если ты сам и был причиной… В общем, я никогда больше таких вопросов не задавал. И всё-таки не понимал, зачем он… А теперь вот тоже не понимаю. Почему он никогда не говорил мне, что я — его сын? Почему он оставил мать? Вот скажи: ты понимаешь? Ирка! Ты что?

Ирочка не слышала. Ей представилось, что не какой-то там дядя Володя, а муж её, Сашенька, вернулся полуживой, и она сама, а не мама Волкова, склонилась над постелью, в которой… Нет, Саша — вот. Он рядом. Такой же, как обычно: большой, сильный. Руки его тёплые… Ох, как тяжко было Ирочке вспоминать, куда идёт «Улисс» и что ожидает его капитана в конце пути.

— Можно? — прогудел за спиной чей-то голос. Ирочка вздрогнула. Совсем забыла, что на корабле есть ещё кто-то кроме неё и Саши. Приподнялась, чтобы выглянуть из-за спинки кресла. Морган. С подносом в руках, глаза прячет.

— Я не хотел мешать, — проговорил Джеф, на подносе его звякнули чашки. — Это Маргарет меня заставила. Кофе вам.

— Спасибо, Джеффри, — проворчал, поднимаясь с колен, Волков, — ты, как всегда…

— О! Кофе! — перебила его Ирочка и, на цыпочках (была босиком, а пол холодный в рубке) живо проскакала к лифту, отобрала поднос, улыбнулась Моргану:

— Джеф, я так тебе благодарна! От Саши никогда не дождёшься. Саша не стой столбом, прими поднос.

— Тем более что это не он, а Маргошка позаботилась, — вставил оскорблённый таким поклёпом капитан.

— Волков, не называй её больше так, — поглядев исподлобья, посоветовал Морган.

— Да-да, Джеф, он больше не будет, я об этом позабочусь, — снова встряла Ирочка, переминаясь с ноги на ногу (всё-таки холодный пол), но не оставляя при этом очень выгодной с тактической точки зрения позиции — как раз между враждующими сторонами.

— Ну, так я пойду?

— Да-да, конечно, Джеф, — с воодушевлением поддержала его Ирочка, подбежала на цыпочках, подхватила под руку и повела к лифту. Проводила молчаливого планетолога в кабину словами: — Спасибо тебе за кофе. Ты просто…

Но двери закрылись за Морганом. Должно быть, он тоже был рад сократить визит до благопристойного минимума.

— Ножки замёрзли, — пожаловалась Ирочка, забираясь в кресло.

Саша отхлебнул кофе, обжёгся, поспешно сунул чашку на поднос и бросился на помощь. Шептал при этом:

— Бегаешь босиком.

«Какие горячие у него руки!» — изумилась совершенно растаявшая от ласк принцесса Грави. Осадок, поднятый разговором о судьбе Сашиного отца, исчез бесследно, слова стали выговариваться лучше:

— Он совсем не бывал у вас?

— Нет, почему же, очень часто бывал. И я к нему стал захаживать, потому что дома у него — пропасть книг. Знаешь, Иришка, если честно, я его считал отцом. Всё, что знаю и умею, — от него. Всё, что люблю, — от него. Книги эти — видишь? — это его библиотека. Он мне всю её отдал, когда мне исполнилось шестнадцать. Сказал, что будет брать иногда что-нибудь почитать, но так ни разу и не взял ничего. Математика моя — тоже от него.

— Почему математика? Ты только что говорил, что он — планетолог. И даже бесноватый.

— После Ио бросил планетологию. Вся его бесноватость ушла внутрь. Понимаешь?

— Понимаю, — шепнула Ирочка, разглядывая мужа исподтишка. Но скрыть этого своего занятия не смогла. Сашка, конечно, деревяшка, но иногда он…

— Что, сравниваешь яблочко с яблонькой, — усмехнулся неистовый капитан. — Да, конечно. Теперь я всё понимаю. И всё же… Знаешь, Иришка, до того, как я узнал, что он мне отец, он был мне отцом в большей степени, потому что…

Пальцы снова легли на губы Волкова печатью молчания. Ирочка не позволила очередной глупости превратиться в слова. Слегка остывший кофе всё ещё оставался достаточно горячим, чтобы можно было оценить по достоинству вкус. Даже в рубке исследовательского судна становится уютнее, если попивать такой кофе мелкими глотками, но нужно ещё, чтобы взгляд, брошенный поверх чашки, имел шанс быть замеченным и понятым правильно. Задолго до того, как допили последний глоток, обстановка в рубке стала совсем домашней. Не верилось даже, что над головами влюблённых, всего в каких-нибудь двадцати метрах — округлый купол трюма, за которым пустота, а дальше, прямо по курсу — оранжевый уголёк. Марс.

Рэтклифф не замечал усталости. Он провёл в кресле оператора-наблюдателя несколько часов, но ни боль в затылке, ни резь в глазах не могли заставить его оставить пост. В голову лезли обрывки крепко подзабытых блюзов; Джимми насвистывал, словно пытался подтянуть потерявшие стройность мелодии или себя самого настроить на старый лад. Нельзя сказать, что из его музыкальных упражнений получалось что-либо путное, но бывшего пилота это не смущало, ведь критиковать исполнение некому, не то, что в дни его молодости. Тогда, бывало, мешал какой-нибудь особо дотошный руководитель полётами, но теперь начальник безопасности в услугах диспетчера не нуждался, а полное уединение обеспечил себе довольно простым способом: поставил у входа вооружённого охранника, приказав последнему не беспокоить шефа ни при каких обстоятельствах и никого к нему под страхом смерти не впускать. Никто кроме Семёнова не знал, где искать начальника Департамента Безопасности, но и порядком надоевший Роман Анатольевич докучать ему не имел возможности, поскольку гравитон Рэтклифф к большому своему удовольствию отключил как раз перед тем, как принял управление десятой «осой». В заправке или подзарядке истребители не нуждались, целеуказание и наведение должен был обеспечить «Арес», остальное Джима не интересовало. Он ждал, вглядываясь покрасневшими глазами то в опутанную координатной решёткой темень («Арес» почему-то держал «ос» на ночной стороне), то в огоньки, лениво плывущие внизу. То, что один из этих мерцающих в чёрной толще светляков — прожектор на смотровой вышке, отмечающий местоположение базы «Центрум», где и пребывало, скорчившись в кресле, тело Рэтклиффа, как-то не приходило ему в голову. Если бы «Арес» пометил его самого красным крестом целеуказателя, могло состояться одно из самых изощрённых самоубийств, ибо ко второму часу ожидания глава Департамента Безопасности превратился в осу-Рэктлиффа окончательно.