Космогон - Борис Георгиев

Борис Георгиев

Космогон

Трудности перевода. Вступление

Я хотел поставить точку и проглядеть письмо по диагонали, но текст пропал с экрана. Всё пропало, чёрный квадрат. Пока я пытался понять, что бы это значило, компьютер писком выразил протест и показал вместо выстраданного письма загрузочную дребедень.

– Что за…? – спросил я, но сообразил: поздно, руганью делу не поможешь.

– Опять?! – возопил я в праведном гневе, оскалился и глянул в окно, подбирая эпитеты. Рыбий костяк из балок и стропил в апрельской сини, перевёрнутый остов судна, – зародыш крыши соседского дома был пуст. Не ползали по нему грузные ватные тени, не трещали сваркой и не орали матерно, роняя с лесов всякую дрянь. Суббота, припомнилось мне. Вчера вечером они пошабашили, задолго до звезды, и явятся послезавтра, раненько. Станут азартно перекликаться в семь утра, а часам к восьми затрещат сваркой, вот тогда и надо будет орать им из окна, что работать невозможно, если так скачет напряжение.

Я прослушал праздничное «тада!» системы, лениво потянулся – проверить, всё ли пропало или текст успел самосохраниться каким-то чудом, но мне пришло в голову, что надо бы звякнуть в диспетчерскую электрикам. Их спросить, что за шутки со светом. Я набрал воздуха, готовясь исторгнуть стон, и тут до меня, наконец, дошло, что случилось на самом деле. Очередная выходка переводчика. Пары секунд хватило на выяснение – так и есть, пришло письмо, торчит во «входящих» жирная единица. И это притом, что нет связи, не подмаргивает пыльным глазом модем. Ещё не ожил после перебоя питания.

Переводчик мой – большой оригинал. Деликатность не позволяет ему общаться напрямую, и он всякий раз изыскивает обходные пути. Первое время расписывал посланиями стены, до полусмерти пугая мою жену. Потом я дал понять, что даже если надпись на следующий день сама собою исчезнет, осадок останется, и тогда он переключился на компьютер. Делает вот что: устраивает обрыв сети, снимает всё с диска, затем выкладывает обратно, добавив от себя, что нужно. Я решил – пусть. На фоне художеств соседских строителей ещё одна внезапная перезагрузка в день не выглядит бедствием, и уж, во всяком случае, это лучше, чем прямой контакт с переводчиком. Обычно после непосредственного общения с ним я похож на развалину. Однажды жена по незнанию даже вызвала скорую. Но эксцентричность переводчика с лихвой компенсируется его профессиональным уровнем – лучшего преобразователя волновых функций и знатока реликтовых диалектов я не встречал.

Нельзя сказать, что письмо застало меня врасплох, как раз накануне я обратился к бесцеремонному моему корреспонденту за помощью. Приспичило мне истолковать полиграммы, найденные при раскопках Третьей Большой Машины. Скорого ответа ожидать не приходилось, и вовсе не потому, что дешифровка полиграмм для него затруднительна. Просто этот шалопай… Я по-прежнему имею в виду переводчика, и вам придётся смириться с тем, что не называю его имени. Он категорически против сокращений, но возьмись я озвучить полное его самоназвание, боюсь, не успею до второго пришествия.

Да, так вот, этот шалопай никогда не относится всерьёз к заданиям, которые получает от меня. Выполняет в последнюю очередь. Не знаю, считает ли он мои проблемы пустой забавой или ему просто скучно с ними возиться, но обыкновенно он не торопится.

Поскольку перевод полиграмм нужен был мне срочно, я скорее обрадовался, чем удивился, и поспешно открыл письмо. «Твоё восходительство, живи! Как метаболизм? Как размножение? Как промысел?» – прочёл я обычное приветствие. Переводчик мой, когда пытается быть вежливым, становится на редкость грубым и вульгарным. Никому кроме него не придёт в голову спросить, как у меня обстоят дела с размножением, и назвать мышление промыслом, о метаболизме же в деловой переписке, как правило, вообще не заходит речь, хотя нельзя отрицать, что из-за нарушения обмена веществ остальные процессы могут стать невозможными. Я покрутил головой, поворчал: «Свинство!» – хоть прекрасно знал, что ничего плохого корреспондент мой не имел в виду; поднялся, кряхтя; сходил к окну и закрыл форточку, чтобы не мешал синичий щебет – чтение перевода требует максимальной сосредоточенности. Затем я снова уселся и стал читать:

«Твоё восходительство, живи!

Как метаболизм? Как размножение? Как промысел?

Ты мне поможешь. Мне вполне открылась новая негуманная волновая функция, но смысл её человечески и нечеловечески странен. Хладнокровно и взвешенно боюсь, что промысел её испускателя не только по-человечески странен, но и гуманно опасен в самом верхнем смысле. Я разрешил себе выполнить преобразование и начал с диапазона Ваше-миллиметровых волн, но двинуться выше двадцати одного Ваше-сантиметра пока не смог, – вражески сильный умысел. Я знаю, умысел направлен на Вашу землю. Исключительно на Вашу. Я знаю, Вы не хотите исчезать. Неисключительно Вы. Я знаю, что могу человечески и нечеловечески ошибаться и пугать больше, чем умыслил испускатель. Следуя из этих посылов, необходимо отправляю тебе приказ: проникни мыслью во все слои преобразования и заключи как человечий эксперт, что тебе о нём помыслится. Отдаю тебе преобразованное в человеческий язык послание. Хочу быть уверен, но не уверен, что оно тебе доступно.

Не медли, как делаешь обычно. Пока жду. Твой волновой преобразователь и реликт».

Я поймал себя на том, что озадаченно таращусь на экран. Я ожидал, что непосредственно за формулой вежливости пойдёт текст перевода, а в последнем предложении будет шуточная подпись. Приветствие было, иронический автограф тоже, но помещённый между ними текст со всей очевидностью не содержал перевод альтекской полиграммы. Судя по косвенным признакам, на артефакте, найденном при раскопках, записан некий регламент, относящийся к обслуживанию Третьей Большой Машины альтеков. То, что было передо мною, выглядело как обычное письмо. Невероятно – мой волновой преобразователь и реликт потратил на личное общение сто пятьдесят четыре слова! Обыкновенно он экономен, если не скуп, и в каждое слово, в каждую лексему, в каждую конструкцию вкладывает не меньше трёх смысловых слоёв, избегая досужей болтовни пуще вечного своего врага – энтропии. Израсходовать попусту сотню слов для него всё равно, что… Я перечёл послание. Всё верно. Мой корреспондент уловил в эманациях какого-то «испускателя» враждебный по отношению к человечеству умысел. Он исследовал волновой пакет в диапазоне от одного миллиметра до двадцати одного сантиметра, выполнил перевод на человеческий язык и высылает результат мне, не только как эксперту по гуманитарным вопросам, но и как лицу, заинтересованному в безопасности человечества. Если вникнуть в оскорбительную по форме, но вполне невинную по содержанию фразу: «Не медли, как делаешь обычно», – станет понятно, что мой волновой преобразователь и реликт обеспокоен, если не напуган вражески сильным умыслом таинственного испускателя, но пока ждёт, то есть не будет принимать мер в отношении этого по-человечески странного и гуманно опасного в самом верхнем смысле субъекта. Или объекта? Неизвестно. Но не существенно, ведь и в отношении переводчика я не могу сказать однозначно – субъект он или объект. Важен смысл: человечеству, полагает мой корреспондент, угрожает опасность. Вы спросите, почему именно человечеству, а не лично мне? Когда этот реликт пишет местоимение «вы» с большой буквы, он подразумевает вид, а не одного, хоть и уважаемого, хомо сапиенс.

Итак, меня попросили проникнуть мыслью во все слои преобразованного в текст волнового пакета. Но где же сам перевод? Неужели я должен выискивать его между строк в ста пятидесяти четырёх словах сообщения? Я собрался перечесть послание в третий раз и приступить к поиску скрытого смысла, но тут заметил, что к письму прикреплён увесистый файл. Если судить по названию и расширению, – как раз в нём и содержится перевод с языка волновых функций на русский. Обозвав себя идиотом, а переводчика квантовым болтуном, я открыл вложение и прочёл в заглавии «Космогон».

Космогон. Глава первая

Пашня

С недавних пор он стал именовать себя Огородником. Имя пришлось по душе: услышишь, и сразу представляется поднятая загодя зябь и полные жизни семена полисферы.

Родитель не одобрял его увлечения огородничеством, но всё же помог получить надел. Не близко от центра Молочной провинции, но и не на пустошах, в удобной прямовидности от стремнины Орионова ручья, где почва жирна и влажна. Стало быть, водородицы светлой много будет в ней, когда отойдёт тёмная вешняя влага. Будет чем питать корнесвет после подмятия целины, и легче выйдет полисферы окучивать, чтобы ровней поднимались всходы. А что родитель недоволен – пустое. Старик закваски древней, где ему понять тягу нового поколения к уединению и труду размеренному, к неторопливым занятиям. Всё бы ему давить, теснить и самодурски править; в центре рождён, в центре взращён, в центре пребудет до тех пор, пока снова не сольётся со светом тьма. «А и не знает старик, как жизнь провинциальная красна и привольна, – думал Огородник утром первого дня, озирая зяби, – расти да радуйся шири. Захоти я, и то не удержался бы близ родителя, ведь знамо дело – гон у меня. Что тут непонятного? Не один я такой, немало косматых разбежалось из-под опеки, и как бы не опередил меня кто, не осквернил бы почву близ ручья Орионова потравой или севом непорядным, грабительским». Забеспокоился Огородник, озирая округу, но конкурентов в прямовидности не было, а зябь лежала неграблёная, нетронуто влажная, как думосфера перед оплодотворением. При мысли о зачатии Огородник исполнился гордости, светлое томление пронизало его насквозь, и подумалось ему, что имя Огородник простовато, мало ли косматых в Молочной провинции?! Гон у Орионова ручья выйдет особенно косматым. Наикосматейший будет гон. «Космогон», – подумалось огороднику, и со словом этим приступил он к пашне. Налёг всею силою, всею жаждою гона, всею весеннею нерастраченною страстью. В его сознании отдалось ликующим эхом: «Я Космогон!» – и он ответил мыслям своим, всё ещё выжимая всею тяжестью тёмную влагу из гряд: