По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

– Кого? – с тревогой спросила мама.

Станислав Маркелыч назвал троих касплянцев. Предполагают, что они связаны с партизанами. Хотя доказательств нет. У одного куда-то пропали сыновья, мол, не к партизанам ли подались? У другого – дочка, Тося. У третьего… его последнее время часто и видели около госпиталя.

– Теперь выбивают признания… Может статься и хуже.

– Это как же?

– Да обыкновенно. Они в Белоруссии уже так делают: за одного убитого партизанами немца берут десять русских.

– Куда берут?

Серые глаза Пелагии стали черны. Нос с горбинкой выступил сильнее. Она вся стала похожа на птицу, которая готова кинуться на защиту своих птенцов.

Станислав Маркелыч вздохнул, провел ладонью по седой щетине, погладил вислые усы.

– Известно, куда. На расстрел.

– Не может быть! – воскликнула Пелагия.

– Я тоже не сразу поверил, – раздумчиво сказал фельдшер. – Но потом… пораскинув мозгами… – он покрутил в воздухе толстыми сильными пальцами, – пришел к умозаключению: могут. Запросто. И вот почему. А потому что чем же они отличаются от нас? Разве не брали заложников в Гражданскую? – Он покачал лысеющей головой. – Брали. На Тамбовщине, когда там начались крестьянские бунты, хватали баб… Даже жёнок красноармейских офицеров, которые переметнулись к белым. И расстреливали. В Кронштадте. Никогда не рассказывал… Да теперь уж что? – Он махнул рукой. – У меня там двоюродный брат служил в РККА. Перешел якобы к белым после учиненных расстрелов за Урицкого. И тогда жену с пятнадцатилетней дочерью взяли да и к стенке. И в Москве то же самое было. Да и по всей России… Чуть что – брали священников, бывших царских офицеров да и стреляли в отместку. Да и с семьями тех, кто проходил в последние процессы, не церемонились: жен в лагеря, детей по колониям… То есть семьи оказывались в заложниках. Это свои своих. Русские русских. А что говорить о тех же немцах? Тем более с ихней брехней про унтерменшей.

– Но… это же чудовищно! – в сильном волнении выпалила Пелагия.

Станислав Маркелыч навел на нее треугольнички своих катарактных глаз, почесал большой нос, хотел что-то ответить, да не ответил, лишь пожевал губами.

Потом, уже собираясь выйти, все-таки сказал:

– Знаете ли, матушка, а может, так-то и есть, ну про унтерменшей. Но! – Тут он воздел указательный палец. – Других на белом свете и нету. Понимаете? Только унтерменши и обретаются на земле повсеместно. То есть… как это сказать, Аня? – Он повел глазами в сторону девушки.

– Цивилизация такая? – тут же нашлась Анна.

– Совершенно верно.

И он ушел.

Но через некоторое время мама сказала, что старик заговаривается, порет какую-то чушь, вот про человеческий род, а ты, Аня, ему поддакиваешь еще.

– Почему я поддакиваю?! – возмутилась Аня. – Когда это?

– А вот, мол, весь наш род людской, – напомнила мама.

– Ну а ты сама не видишь, что творится?

– Да он говорил, что немцы будут по десять человек убивать. Но ничего? И взятых для расследования выпустили.

Да, это было так. Немцы не смогли доказать, что бомбежка произошла по наводке. Бомбежка была под утро, летчик и сам мог видеть цель. Именно по красным крестам и бомбил. Остальные-то объекты в селе – поди разберись, где немцы, а где наши.

– Но я об этом долго думала, – продолжала мама. – И хотела бы спросить у фельдшера Станислава Маркелыча, спросить, а как же Христос, и его апостолы, и все святые? Спиридон?

– Что? – не могла взять в толк дочь.

– Ну они-то откуда к нам свалились? Из какой такой ци-ви-ли-за-ции?

Аня потерла виски.

– Мама… я не понимаю…

– Ты забыла, что фельдшер этот варшавский толковал? – удивилась мама.

– Что он толковал? О чем?..

– Об унтер… унтерах этих меньших… ну…

– Недочеловеках?

– Да. И это все – ложь, – убежденно заключила мама. – Преблаженный святитель Спиридон тому свидетель.

Ланг сумел получить машину с дезинфекционной камерой и душем, а также несколько ящиков специального мыла с какими-то добавками. Вши были бичом Каспли. И они-то и служили переносчиками тифа. Но благодаря стараниям Корнелиуса Ланга никто больше в больнице не заболел.

Касплянцы боролись со вшами кто как мог. Можно было видеть, как в том или ином дворе, в саду, в огороде хозяйка выколачивает одежду своей голой ребятни над корытом с водой. Одежду бросали в бочки, под которыми разводили огонь. Но вернее было это немецкое средство – камера-прожарка. И тогда некоторые применили этот способ: в железную бочку напихали завшивленную одежду и развели костер. Правда, не у всех этот опыт прошел успешно, кто-то остался без порток и рубах или с дырами в одежде.

У немцев можно было выменять их особое мыло, но за простой кусок мыла нужно было отдать десяток яиц или целый литр молока. А за мыло с веществом против вшей немцы накидывали еще пяток яиц и пол-литра.

А кроме мыла можно было ведь выменять и еду – хлеб, тушенку, и сигареты, и, главное, соль. Соли не было нигде. Пелагия брала топорик и выбивала из бочонка, в котором раньше и хранилась соль, по дощечке. С дощечки она соскабливала остатки соли. А потом откалывала от дощечки куски и просто бросала их в суп. Так что супы были с привкусом дуба, но хотя бы слегка солоноватые.

Корнелиус Ланг маме и Анне давал мыло. А вот другие хозяйки поступали так: подбирали мертвых, околевших от голода или подстреленных немцами и полицаями собак, выплюхивали внутренности в ведро, зажигали под ним огонь, добавляли туда золу и варили, пока масса не загустеет. Получалось какое-то древнее мыло. Вываривали и кости. А родители Ильи делали мыло из папоротника по рецепту бабы Марты – сушили папоротник, потом его сжигали, пепел собирали и замешивали из него тесто. Лепили шарики и высушивали. Получалось странное мыло, не оставлявшее запаха и очень чисто стиравшее все.

Аня нет-нет да и вспоминала их поездку на велосипедах, без соли, в Вержавск. И ей начинало казаться, что… все и случилось, потому что они заспорили. Из-за этого и не успели доехать до Вержавска. Хотя это было и не так. Но переубедить себя ей было все труднее. И в конце концов у нее вообще появилось чувство вины… За что? Перед кем? За то, что они не попали в Вержавск. И перед всеми, перед всеми.

Мир изменился. Аня это понимала. И с миром изменилось что-то в ней. Это было очень странно. Восприятие всего как-то надломилось, что ли. Все было как стекло в трещинах, и сквозь эти трещины могло проникнуть нечто невообразимое. Этого проникновения она теперь всегда боялась и ожидала.

Хотя – что