По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

любовной тоске. Но речь подспудную, глубинную, берестяную: выучился грамоте и писал на бересте, а из той бересты мастерил кораблики да пускал по Двине к морю янтарному. И, говорят, письма его рыбаки ловили, давали одному человеку, умевшему читать по-нашему, читать да петь. И те песни однажды на королевском пиру услыхала королева. Она тогда велела собирать кораблики и петь песни. И берестяные кораблики находили причал в ее сердце. Жила она на закате солнца, а родом была с восхода солнца. А посредине жил при монастыре тот мальчик, да уже муж, разумевший голоса трех рек. И до сих пор эти голоса живы, и раздельно можно их услышать: волжский, двинский, днепровский. Но великая сила таится в заветной крыничке, великая сила и любовь, где они звучат как одно.

Аня вспомнила чудные глаза бабы Марты и чуть не заплакала. Эта старая женщина такой крыничкой и была. Ах, надо было записывать ее сказки. Ведь многое и забылось. Только эта история лучше всех помнится.

Аня завела патефон. Поставила «Персидский марш» Штрауса.

41

– А колхоз-то они не отменили все ж таки, – говорил фельдшер, попивая чай с липой и шиповником в кухне с запотевшим окном; ночи были прохладными, а утром горячо, по-летнему светило солнце.

– То есть? – уточнила Пелагия.

– Ну началась жатва. А как собирать урожай? Чей он? Кто будет? И вот, противники колхозов, жидов и коммунистов решили не рисковать и оставить в силе коллективный труд. Вот-с как.

– И так и называется – колхоз?

– Нет, нет, – отвечал Станислав Маркелыч, качая головой. – Называется это у них так: общий двор. Как это будет по-ихнему, Анечка?.. Общий – gemeinsamen? Гемайнзамен? Мм?.. Двор? Уфайтонг? А? Hofhaltung. Хе-хе… Было коллективное хозяйство, а стало гемайнзамен уфайтонг.

– А председатель? – спросила Аня.

– А как же! Verwalter.

– И кто вервалтер? – спросила мама.

– Verwalter Ладыга.

– Как?! – в один голос воскликнули мама и дочь.

– А вот так-с, барышня и матушка. У него же заслуги перед Германией.

– Какие еще…

– Такие. В ту войну дезертировал.

– Но… он же в ячейке с Дёмкой, раскулачивал так рьяно. И коммунист? – удивлялась мама.

Станислав Маркелыч поглаживал усы, кивал, переводил взгляд с матери на дочку.

– Отрекся. Прилюдно порвал партбилет, заявив, что вступил не добровольно, а по принуждению Дёмки.

– И ему поверили?

– Да-с. А может, и нет-с. Но проявили идеологическую гибкость. Немцы хитры, как аспиды.

– А Дёмка?

– Его пошли брать. Поехали на мотоциклах. Да кто-то его упредил, и Дёмки и след простыл.

– О Господи… – проговорила мама. – И куда ж он?

Фельдшер пожал плечами, крутанул головой, куда-то указывая.

– Лес большой.

– Ох, какая путаница… – промолвила мама. – Сыны его, Ладыги-то, в Красной Армии, а он – председатель… или как это?

– Verwalter Ладыга.

– И они ведь знают?

– Ну и что. Сынов, может, тоже против воли забрали. Я же говорю – аспиды. – С этими словами Станислав Маркелыч достал из пиджака бумажку, развернул ее, хотел прочитать, но, похлопав себя по карманам, не обнаружил очков и попросил прочесть Аню.

Та прошла к нему, взяла бумагу, повернулась к окну и стала читать.

– Да вслух, – напомнил фельдшер.

«Произвести уборку и последующий обмолот зерновых тем же порядком, который был установлен прежде, а именно – коллективно. Если урожай разделен на корню нарезками, сжатый хлеб непременно свезти на общественный склад в село Каспля. Также приказывается к уборке привлечь всех единоличников и вести учет их трудодням. Невыход на работу рассматривать как противодействие германской армии с самыми суровыми последствиями».

– И снова трудодни, – заметил ехидно фельдшер. – Хорошо, что мы, как говорится, белые халаты, weiße Kittel, хм.

– Иногда я об этом жалею, – тихо произнесла Анна, глядя в пол.

Фельдшер с Пелагией взглянули на нее и ничего не ответили.

Но Ладыга пробыл в управляющих недолго, несколько дней поездил в пролетке, запряженной вороным жеребцом, и был смещен и заменен. Говорили, немцы все-таки сразу не разобрались, что сыны у него в Красной Армии и что он был активистом. Ладыгу высекли на базарной площади молодые парни полицаи при стечении народа. Он только покряхтывал, выкатывая свои и без того вылупленные глаза и багровея длинной жилистой шеей. Бывшего коммуниста секли бывшие комсомольцы. Среди них был и Лёвка Смароков. Он передал через Пелагию привет Анне и сказал, что заглянет в гости.

– Этого еще не хватало, – промолвила Анна.

И через день Лёвка Смароков пришел.

Пришел он поздно вечером. Анна с мамой Пелагией вечеряли без света, хотя девушке и было скучно, она со вздохом поглядывала на книжные полки, да керосин надо было беречь, и так и сидели в сумеречном доме, слушали тиканье смоленских громоздких часов на стене да постукиванье спиц в руках мамы, она могла вязать, кажется, и в полной темноте. Ане ненароком вспоминалась сказка бабы Марты Берёсты про стражников-братьев, живших в часах, звали их Часуня и Часыня, и они охраняли время, чтобы оно спокойно текло, не замедляясь и не спеша, но, как водится, нашлись злокозненные враги времени…

– Кто-то?.. – спросила мама, перестав вязать. – Калитка стукнула.

Она тут же встала, заглядывая в окно влево.

– Кто-то идет, – бросила она. – С повязкой и винтовкой!

Это был Лёвка Смароков.

– Уж извини, – сказала мама, – керосину нет, лампу и не зажигаем.

Она, конечно, лукавила, керосина немного еще оставалось, но мало ли на что понадобится свет.

– А я, теть Пелагия, вам принесу, – тут же пообещал Лёвка.

– Ну, зажжем хотя бы свечку, – расщедрилась тогда мама, и вскоре свеча горела на столе, освещая бронзово Лёвку, печку, стены, Аню, маму.

Винтовку он поставил у двери.

На Лёвке были уже не разбитые башмаки, а высокие и, кажется, крепкие, почти новые сапоги, вместо рваной кепки – фетровая шляпа. Он ее и не снимал некоторое время, давая возможность полюбоваться маме и Ане. Потом снял и бережно повесил на вешалку справа от двери. Туда же отправил и телогрейку. Вот телогрейка никак не вязалась с этими высокими сапогами и шляпой. На стол он положил кулек.

– Что это? – спросила мама.

– Посмотрите.

Она развернула кулек, по столу рассыпались трубочки.

– Конфеты?

– Ага. Бом-бом.

Так назывались немецкие конфеты. Аню угощали такими в больнице раненые немцы.

– Самовар поставлю, – сказала мама.

Но Аня ее остановила:

– Мам, я сама.

Ей не хотелось говорить с Лёвкой, по крайней мере, сразу. И она пошла к печке и там, в закутке между печью и стеной, стала возиться с растопкой, остругивая большим ножом полено.

Мама разговаривала с Лёвкой. Спрашивала, как он добирался до села после того,