Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

опять приехал с супругой, которая похожа на своего мужа только одной чертой – вечным недовольством. Кирилл был вынужден снова оставить класс.

Начались нудные и долгие пререкания и разбирательства. Вместо того, чтобы выяснить причины случившегося, они начали возмущаться тем, что их оторвали от работы и что история раздута. Озеров вместо ответа протянул им ножик.

Да, они знают, что у Бориса есть такой брелок, но они не представляли, что он может принести его в школу. Естественно, мальчик решил показать друзьям свою игрушку, и пострадавший сам наткнулся на нее.

«Мальчик уже обо всем нам честно рассказал по телефону. А вы пугаете нас и сообщаете, что он чуть ли не убил одноклассника! Между прочим, Борис очень верит вам, а вы обещали, что ничего никому не расскажете про этот случай».

– Может быть, в его воображении я и обещал, – отвечал Озеров.

В коридоре появилась Агата. Она уже знала о случившемся, так как встретила внизу Урбанского с перевязанной рукой. Озеров отвел ее в сторону.

– Мальчика увезли? Хорошо. Прошу тебя, поговори с родителями Тугина. Иначе девятый «Б» окончательно разнесет мой кабинет.

Агата ободряюще улыбнулась и кивнула.

Когда Озеров вернулся в класс, до конца урока оставалось минут десять. Он говорил, но гул стоял невыносимый. Терпение Кирилла кончилось, и он сделал то, что делали учителя, которые когда-то были у него. Дал задание по учебнику на оценку и сказал, что до конца урока соберет тетради. Ему было плевать, успеют они или нет. Находиться в классе было невыносимо. Он вышел в лаборантскую – узкую комнату, заваленную плакатами и коробками. Там его накрыл следующий приступ ярости и бессилия. И он долго стоял у окна, бледный, со сжатыми кулаками.

Кирилл возвращался домой в наступившей темноте. Дядя сидел на кухне на единственном стуле и, читая книгу, попивал горячий чай. Увидев племянника, он поднялся со своего места и удивленно уставился на его усталое лицо.

– Я готов заниматься еще больше, – глухо проговорил молодой человек, – чтобы только они начали слушать.

Эдуард Захарович помолчал, а затем сказал, улыбнувшись в бороду:

– Нельзя заставить слушать того, кто этого не хочет. Даже если ты используешь все существующие риторические приемы. Ты хочешь их чему-нибудь научить?

– Хочу.

– Научить можно только тех, кого любишь, тому, что любишь сам.

– Прекрасно. И что мне делать? – спросил Кирилл, усаживаясь без сил на затоптанный пол.

– Совершить невозможное, – отвечал дядя, хитро улыбаясь, – полюбить этих оболтусов, злодеев и грубиянов только потому, что они твои ученики.

Фаина

Она сидела на стуле в директорском кабинете с таким видом, как будто на нее только что вылили ведро студеной воды.

Директор, Мария Львовна, слушала ее и вертела в руках дорогую серебристую авторучку, то и дело чиркая по пустому листу и любуясь черными линиями. Наконец она отложила перо в сторону, уперла массивные локти в стол, и лицо ее снова стало будто высеченным из мрамора.

– Я прекрасно понимаю, Фаина Рудольфовна, – произнесла она с акцентом на отчестве, хотя часто называла ее просто по имени, – что вы в сложном положении. Я бы сказала, в положении, которое для женщины, хм… еще ни разу не рожавшей, в новинку. Но все мы проходили через это и знаем, сколько страхов переживает будущая мать в этот период.

Словно нечаянно, Мария Львовна взглянула на фотографию взрослого сына у себя на столе. Он стоял с ней рядом в мантии и шапочке выпускника. Теперь он женился, но звонит ей ежедневно – так она его приучила.

– Конечно, вы можете уходить, когда захотите… – лицо директора сделалось таким кислым, что Фаине взгрустнулось. – Но до декрета еще далеко, и это, ну… неразумно…

– Я не хочу больше подвергать ребенка опасности… – выпалила Фаина, задыхаясь.

Мария Львовна расправила могучие плечи и раскрыла ладони:

– Фаина, ты сейчас перепугалась и плохо соображаешь. Я дам тебе два дня за свой счет, или бери больничный. Впереди выходные. Галантные кавалеры свое получат. Кайотов – претендент на отчисление номер один. Но ты же знаешь, как все сложно, мы никого не можем выгнать просто так – это долгий процесс… Ты можешь уйти, но у нас и так дела хуже некуда. Где я буду искать учителя истории посреди года? Да к тому же Элеонора Павловна устроила скандал из-за Осокина, которого толкнул на тебя Кайотов. Одни и те же действующие лица… Если уйдет она, то у меня полный обвал с учителями русского! Нет, ты не жалуйся мне. Я сама была на твоем месте.

– Неужели мы вообще никак не можем защитить себя от них? – воскликнула Фаина. – Они могут врать, ругаться матом, ломать мебель, напиваться и подставлять хороших людей! А нам нельзя даже выгнать их из класса, потому что с ними, видите ли, может что-то случиться вне урока! Нельзя кричать на них и оскорблять их достоинство, нельзя даже ставить двойки!

– Это дети, Фаина! Де-ти!

– Дети, у которых шутки ниже пояса и которые курят в туалете…

– Двойку за поведение нельзя ставить вместо оценки по предмету. Это дисциплинарное наказание – значит, пишешь замечание в дневник!

– Да что им наши замечания? У некоторых весь дневник исписан, на каждой неделе целые развороты. Если родители в них не заглядывают, то какой смысл оставлять там свои автографы?

– Не знаю, Фаина Рудольфовна, у меня в таком случае, – Мария Львовна сжала внушительный кулак, – начинается с родителями особый разговор. Нужно звонить и выяснять.

Учительница истории посмотрела на директора – у нее был дар: характер несущегося паровоза, который облачен в пуленепробиваемую броню и знает, куда мчится. Она в одно мгновение приобретала уважение незнакомых людей. Она могла войти в толпу, полную возмущенных родителей, и абсолютно трезво представить им настоящую проблему с ее последующим решением,