Последний мужчина - Михаил Сергеев

Тишина стояла такая, что люди были готовы вздрогнуть от любой осыпавшейся горсти щебня.

— Согласны ли? Понятна ли вам мысль моя? — Старик повернул голову к режиссёру.

— Конечно, синьор. — Меркулов склонился в почтении.

— Тогда… тогда….

Неожиданно для всех Данте отвернулся к стене. В эти несколько мгновений заворожённые слушатели, очнувшись от оцепенения, охватившего каждого из них, начали недоуменно переглядываться, не понимая, чему свидетелями должны стать.

— Что ж, — повернувшись обратно и доставая из нагрудного кармана платок, произнёс великий скиталец. При этих словах все снова замерли — в глазах Алигьери стояли слёзы. — Коли так… коли ручаетесь… значит, судьба. Прошу вас. — Он взял руку Меркулова и трогательно вложил в неё пожелтевший свиток. Затем, не отпуская руки, подвёл того к боковой стене пещеры. — Начинайте же! — Посох упёрся в серые камни.

Губы режиссёра, без его на то воли, вдруг разжались, и, удивляясь самому себе, что тут же заметили остальные, он выкрикнул:

— Занавес!

Раздался шорох. Невидимая прежде ткань, рухнув откуда-то сверху, заскользила по полу и, словно нехотя, начала отползать в стороны. В открывшуюся щель, трепеща, пробился первый луч ослепительно-белого света. Прямо над нею, осветив серый диабаз, загорелись слова: «Оставь надежду всяк сюда входящий. В ней нет нужды, здесь всё получишь ты!».

В эти несколько мгновений вдруг застыла, отяжелев, незримая вечность поиска, ведущая человека от начала времён, раздумывая в последний раз, звать ли по-прежнему его за собой, не открывая трагическую неуловимость финала, или оставить безумный мир, увлекаемый все дальше и дальше отчаянной жаждой свободы.

Остановиться на первом мешала ей книга, приподнявшая завесу над перекрестием любви и смерти, которые больше не сойдутся никогда, а пойдут рядом. Пленяя людей или забирая их тени. А выбирая последнее, нужно было откликнуться на зов собственного отражения, уже крика отчаяния, оставив теням лишь эхо. Превратив в иллюзию жизнь по эту сторону бытия, с его театрами, картинами и котелками. И ускользнуть затем в уготованный великим изгнанником мир, полный волшебной музыки, ибо никто не отзовётся там на лукавое восхищение поиском пустоты.

В этих улетающих секундах её мучительных раздумий каждому из людей, кого привела всё-таки судьба в пещеру, а не только очнувшимся от оцепенения, вдруг открылось то невидимое, что так давно стало ясно великому поэту и провидцу. В день, когда положил он на бумагу последние двенадцать терцин.

— Стойте! Стойте! — незнакомый человек, блеснув очками, появился внезапно у входа и бросился к занавесу, стягивая его обратно.

Ткань замерла.

— Вот они где! Все здесь! И наш… Какова удача! Как тебе удалось их выследить, разностёклый? — не глядя на человека в красно-синих очках, воскликнул вошедший следом плотный мужчина высокого роста в стальном костюме, за которым, к своему удивлению, Сергей увидел… Хельму. Рот у неё был заклеен пластырем, а руки за спиной держала подруга. За ними маячила ещё одна фигура.

— А ты что здесь делаешь, Роан? — Стальной костюм удивлённо посмотрел на Меркулова.

— Никакой я вам не Роан! И никогда им не был!

— Даже так? Хотел забыть цену двадцати успешных лет? Чем оплачивал? Повторяя как заклинание между банкетами в «Метрополе»: «Я сделал себя сам, только сам!» — палец говорившего уперся в режиссёра. — Знай же! Только в моих силах стереть память. Другие ваяли твою тень, выталкивали человека в неё. Да он особо и не сопротивлялся. Живи, мучайся и помни! Впрочем, могу разбавить компанию. К примеру, твоим другом. Эй! Незамеченный слушатель! От меня не скроешься. Выходи!

Из-за нависшей глыбы в левом углу, к удивлению всех, показался человек. Аккуратный костюм выдавал в нем современника Сергея. Поправив очки, мужчина медленно подошёл к онемевшему Меркулову и взял того за руку:

— Здравствуй, дорогой. Ты-то как здесь? — произнёс он, оглядывая остальных.

— Юрий Николаевич?! Вот те на!..

— Расскажу… все расскажу… Так и не без твоего участия…

— Батюшки мои! — всплеснул руками Чехов. — Сам секретарь над писателями здесь… за углом! Ну прямо рояль в кустах! Что же ещё наворотили вы там, взявшись за нас? — Он с сарказмом посмотрел в сторону Сергея. — Опции-то отключайте. Хотя бы по одной.

— Боже мой, боже мой… — послышалось бормотание Тютчева.

— Фи… Как вам не стыдно, господа? — вошедший переменил вдруг тон. — Простонародные обороты, и в чьих устах? Я приземлю высокие устремления весьма легко. Поверьте, на вашем месте каждый потупил бы взор. Один уже убедился в моих возможностях, — он засмеялся, глядя на Сергея. — А всего-то напомню утверждение упомянутого здесь гения, то бишь Льва Николаевича, о таком близком некоторым предмете, как медицина, — он посмотрел на Чехова. — Размышляя о ней, знаток душ человеческих считал верхом безнравственности пользоваться исключительнойвозможностью сохранения жизни. То есть привлекая на помощь деньги. А как сегодня, друзья? Позвольте, с позволения общества, называть вас отныне так. Кто-нибудь в вашем проклятом небесами мире задумывается об этом?

Все молчали. Происходящее никак нельзя было объяснить логикой событий или действий последних минут. Лишь председатель пытался с силой оторвать погон с плеча, не замечая ехидства помощника, повторявшего его движения, только уже с красным платком в нагрудном кармане.

Сергей впился в него взглядом. Круиз, майские дети… «Ничего не стоит поломать жизнь даже в таких широтах…» — это был незнакомец с палубы!

— Но! — главный повысил голос и поднял палец вверх, прекрасно понимая состояние зрителей. — Гораздо интереснее, сдаётся мне, будет развитие темы. Ведь и носить дорогие часы, если тебе известны голод и нищета, пусть по газетам, также безнравственно. Думаю, возражений не услышу, — он ухмыльнулся. — Тогда идём дальше… или ближе? К неравнодушным до «высокого». Я не сбился? — Человек в стальном костюме обернулся к спутникам.

— В самую точку, ваша честь! — разностёклый почесал за ухом, с интересом глядя на обомлевших слушателей.

— Тогда, — продолжал первый с сарказмом, — вы должны отказаться от сытного стола, тёплой ванны, ну и, конечно, от шампанского! — он гоготнул. — Успокойте меня, господа, тьфу… друзья… Подтвердите, что неоднократно отказывались глотнуть «Вдовы Клико» по упомянутой причине. Ну не лезло в глотку. Или пару раз хотя бы застревало? Ну же! Ах, не припомните? Прокатывало легко? Понимаю. Как вас понимаю. При чём тут пузырьки? Меня тоже больше к «высокому» тянет. Например, к высоте количественной — плодовитости вашей, — он снова гоготнул. — Общество равняется на вас, коллеги. Не совестно? Нет? Ага, значит, думаете, равняется на других? Сегодняшних? Штампующих по роману в месяц? Переживаете, что ваши высоты превратились в бугорки? Выходит, я один в выигрыше, потому как не стою на месте. Меняю вовремя упряжку. Эстафета принята! Даешь новых пристяжных! Что, скисли? Успокою… В то же самое превращу и нынешних. Да с таким треском, что лопнут перепонки! Бац! И новые пристяжные… Уже подрастают! Вашими стараниями. — Он сделал глубокий вдох, наслаждаясь впечатлением.

Все, кроме гостей, стояли, понурив головы, будто принимая подступившую безысходность. Между тем спектакль продолжался.

— Или я ошибаюсь и вы прицениваетесь к другим маскам? — Стальной костюм скривил губу. — Так золотая уже есть, — палец повторно уткнулся в Меркулова, — а всё равно ведь бегаете в пристяжных! Суетитесь. Не подозреваете, какие кумиры падут в нынешнем веке. Крошка Наполеон с пьяницей и садистом Петром Великим, собственноручно рвавшем ноздри у своих подданных, у которых, опять же, самолично ещё не отсёк головы, покажутся мелкими сошками в череде «титанов». Никто уже не прославится убийством собственного сына. Слова, между прочим, вашего гения, — гость хлопнул ладонями и с удовольствием потёр их. — Всё это останется баловством, накрытым гигантской желтой волной процветания, безо всяких там «форточек» в Европу. Не она ключ к успеху, а лишь сквозняк и тянет холодом. Да и заглянуть в неё, оказалось, можно только с горы трупов. В болотах под Невой. И в какой бы зал масок вы ни переметнулись — стены внутри расписаны моим именем! Во всех! Славы, власти, достатка, почета. Ну и, конечно, свободы с патриотизмом. Вот такая мышеловка! Занимаюсь тем же, чем и вы. Видите, ваш. Точно ваш… по духу. Редкая мне честь… или сплошь ваша участь? Или, постойте… Чья-то участь быть моей частью. Каков каламбур? А? Ну… прозаики и поэты, драматурги и артисты, бунтовщики и русофилы… помогайте! О чём суета? О чести или об участи? — Он расхохотался.

— Эти идиоты, всесильный, возомнили, что обсуждают главное, — затараторил человечек, что вцепился в занавес. — Я всё слышал. Нравственность, условия особого мнения, взгляда, их право на существование. Некая всеобщая справедливость. Да что там, осуждают свободу! Короче, наш первый курс. Дети! Майские дети! Договорились даже о неизбежной метаморфозе в глубинах совести как автора с постановщиком, так и нашего брата актёра. Больше скажу… самих образов, выдуманных ими! Персонажей вместе с художником! Именно так! Будто бы первые меняют вторых, вообразите! Если, конечно, последние — люди. Героев корчат. Решились трогать тему. Ну прямо разлад души с умом! Как в пьесе у того… митрополита. И убеждают друг друга, если её, метаморфозы, нет… и той, и обратной — каюк искусству! — Он завертел головой так, что стёкла очков начали вспыхивать то синим, то красным цветом.