Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Как попасть туда? Как, если нет сил пройти страшный путь, все ужасы лабиринтов?

— Не весь путь. Сколько сможешь. Господь не попускает испытаний более, чем выдержит человек.

Сергей растерянно оглядел остальных, с удивлением наблюдавших странный диалог, и с отчаянием забормотал:

— Но я пробовал… Я шёл… я бежал… кричал, но не смог…

— Вы забрели в чужие катакомбы, они заменили остаток пути. Вмешались, пережили за других то, что надлежало испытать им… Увидели зло в ближнем.

— Но почему именно я? И за что?! — вырвалось у обескураженного мужчины.

— Возможно, вы не смогли бы жить, видя остальные дела свои… — спокойно, почти равнодушно вставил автор «Чайки». — Решили сравнить, успокоиться, так сказать… Оттого и увидели зло. — Казалось, сцена не тронула только его. — Жить надо ровно, не трогать других. Тоже мне Гоголь выискался. А писать с холодным сердцем… причем с ударением на второй слог, — добавил он. Со стороны могло показаться, что этот человек либо точно считал происходящее сном, либо чудовищное хладнокровие объяснялось знакомством с излагаемым по собственному опыту. — А вот почему именно вы…

— Хотите сказать, — отчаяние Сергея казалось полным, — что вам было известно о маяках и вы не решились трогать? Не посмели?

— А я и вас не собираюсь трогать. Даже сейчас. Впрочем, понимайте как знаете…

— А как же «Драма на охоте»?

Старик молча остановил его рукой:

— Не одинок он! Я тоже прошёл тот путь… в последний год моей жизни… и пожёг все страницы второй части поэмы! Ибо нет там места холоду, который пришёл ко мне. Уронил в одну из пропастей адовых! И Вергилий не помог.

— Не может быть! — перебил Меркулов, повторив своё прежнее восклицание. — У вас было продолжение?

— Я говорил, говорил вам… про холодное сердце? Видите? — ошеломлённый такой поддержкой, зашептал ему на ухо Сергей.

— Но откуда вы узнали о них? — прервал Данте, — Однажды эти двое господ, — он указал на ошарашенных друзей, — не закончили разговор. А вы, — глядя Сергею в глаза, добавил поэт, — обещали поведать о событиях пока единственной настоящей драмы в мире. Об удивительности места действия, о нечеловеческом размахе! Обещали поразительность поступков героев и невероятное, непостижимое разуму поведение зрителей. Героев, что сыграли самих себя, как и желали вы! Кроме одного. Вы сказали тогда ему, — Алигьери посмотрел на Меркулова, — «Как высок и величествен финал! Вот кисть, вот палитра, вот дух!» Откуда знакомы вам мои строки?

— ???

— «Не время», — был ответ ваш.

— Пришло? — воскликнул Чехов.

— Разве не поняли, о чём хотел сказать он вам? — не слыша реплики, требовательно спросил старик, обращаясь уже к Меркулову.

— Но я лишь хотел привести слова… потрясающие, необыкновенные по силе слова митрополита Ставропольского времён Фёдора Ивановича, — Сергей кивнул в сторону Тютчева.

— Да, да. Вот, возьмите, — Тютчев, ковыляя, подошёл к нему, протягивая старую книгу, — я нашёл это место.

— А ведь мы с вами близнецы-братья, — удивлённо глядя на Тютчева, произнёс Данте. — Вы за возрождение империи на востоке, я за всемирную монархию. Рад, весьма рад повидать великого отшельника. — Он в почтении склонил голову. — «Не знаю я, коснется ль благодать моей души болезненно греховной». Поверьте, строчки ваши я призывал к себе каждый день… там.

— Вот так да! — Председатель укоризненно посмотрел на помощника, грозя пальцем. — А мы судить вздумали. Ещё в начале. А парни-то наши! — И, нетерпеливо повернувшись к остальным, бросил: — Ну, где ваши потрясающие и необыкновенные по силе высказывания… этого… митрополита?

— Спасибо, Фёдор Иванович, — попытался улыбнуться Тютчеву Сергей, открывая книгу. — «И стояли иудеи в молчании великом. Какое было то зрелище, которое запечатлевало уста зрителей молчанием и вместе потрясало души их? Зрелищем был Сын Божий, пришедший к людям для их спасения, обруганный и убитый человеками.

Но это зрелище смотрели не одни человеки: замерли от ужаса, смотря на это всё, ангелы; предметы небесные уже не привлекали их внимания; взоры их устремились и приковались к открывшемуся на земле. Солнце увидело невиданное им и, не стерпевши увиденного, скрыло лучи свои, как человек закрывает очи при невыносимом для него зрелище: оно оделось в глубокий мрак, выражая мраком печаль, столь горькую, как горька смерть. Земля колебалась и потрясалась под событием, свершающимся на ней.

В то время как иудеи недоумевали и возвращались, волнуемые опасением и мрачным предчувствием собственного бедствия, в ужас от совершенного богоубийства, стоял перед крестом и жертвою язычник, сотник, стоял безотходно. Ему невозможно было уйти, он начальствовал стражею, сторожившей распятие: ему дана была эта счастливая невозможность, потому что таилась в сердце его вера, явная для Бога. Сотник дал ответ на таинственный голос, позвавший его: «Воистину Божий Сын есть Сей», — сказал он о казнённом, узнав в страннике Бога. Сильные, славные, разумные, праведные мира осыпали Бога ругательствами и насмешками. Где и кем оказались иудеи, гордившиеся знанием Библии и своею наружной праведностью? В аду и богоубийцами. Исповедал же казнённого странника простой воин-язычник! А первымвошедшим в рай стал раскаявшийся и распятый вместе с Христом разбойник, что обратился к Богу со словами: «Помяни меня, Господи, когда придёшь в царствие своё». — Сергей закрыл книгу.

— Да, — после некоторого молчания произнёс человек в аксельбантах. — Когда содрогнулась земля, все подумали — землетрясение. И наука доказала — действительно случилось. В тот день. Я читал… Но солнечного затмения не было. Астрономы не нашли ни одной планеты в то время рядом со светилом. Однако оно померкло, и день памятный на несколько минут превратился в ночь… Так написано в древних рукописях, найденных в разных землях, не только в иудейских… — И, как бы оправдываясь, развёл руками.

— Знайте же! — с торжественностью обведя взором пещеру, снова начал Данте. — Род наш имел два дня в истории. Всего. Один — своего рождения, когда первый из нас, Адам, открыл глаза и увидел свет. Там, в раю. И потерял. Ослепнув. — Он чуть приподнял голову. — А второй — два тысячелетия назад. Когда открылись глаза у потомков его многих, узнавших Звезду Утреннюю. Остальные же ушли в ночь. Так и ходят во сне, в её потёмках. Но поводырь к слепому с тех пор, — он изо всех сил ударил посохом по земле, — слышите, с тех пор! Подходит всегда. Иной со спины и подтолкнет его в пропасть. Иной обнимет и утрёт слёзы незрячему, и припадёт тот к ногам поводыря, почти отчаявшись ждать.

Все молча переглянулись.

— Понимаете, — тихо прошептал Тютчев, — каждый из нас по рождению попадает на этот крест, на распятие. И к одним подходит старый воин и признает за сына Божия, как однажды признал первого. А у других сжимается сердце от страха нечеловеческого при удалении тяжелой поступи его. Это и есть наказание.

— Быв наместником кесаря, стал наместником небес. Вот конец моей драмы! — резко прервал его Данте. — Так и бредёт он из века в век меж крестов с тех пор. Не слыша стонов одних, но видя других, молчащих. Ведь дана ему лишь власть опознания. Он и сейчас стоит перед нами и, всматриваясь в каждого до боли в очах, старается рассмотреть. Ту ли книгу держим в руках? Те ли ветры захватывают душу, и что подаём детям в утоление? Благополучие и гордость или томление и любовь. Но всё чаще и чаще видит ненависть в глазах человеческих. И растим, и растим мы богоубийц.

Алигьери, опустив голову, постоял несколько минут в полной тишине. Никто не смел нарушить такого заслуженного жизнью права. Наконец, положив руки на посох и снова посмотрев на Сергея, он еле слышно спросил:

— Так откуда известен вам финал мой? Неужели и вы жили в те далёкие-далёкие времена, когда море было ещё седое и небеса почти касались земли? А люди могли трогать звёзды?

— Жил…

— Я знал, что однажды встречу вас. Знал…

— Я тоже. — На глазах Сергея выступили слёзы.

— Не надо… — поэт покачал головой. — Лишь восемь листочков тлеют в Равенне, в мавзолее, около меня… семь веков рядом со мной… Всего двенадцать терцин. В них открылся последний… И где Он… не говорит ни слова! — Данте разжал пальцы, и дрожащие ладони открылись невидимому небосводу, куда устремился его взгляд.

Звук упавшего посоха вывел всех из оцепенения. Меркулов сделал шаг и молча поднял его, приняв благодарный поклон поэта.

— Здесь же… мне стал известен день, когда они исчезнут. Страшный закат для Равенны, нет, для всей… — со стороны могло показаться, что он разговаривает сам с собой. Старик снова на секунду замолк. — Но рукописи пишутся на небесах! А не людьми! Есть полки, которые никогда не покроет пыль забвения! — Он дрожащей рукой вытащил из кармана камзола свиток из желтоватых страниц.