Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Василий Иванович! — вскрикнул, удивляясь себе самому, Сергей. — А нам объявили, что переводчик!

Он не был знаком с этой сценой, не писал и не обдумывал её. Но участвовал! Такое случилось впервые. Как будто кто-то неведомый, решив посмеяться над болью и мечтами, над временем, которое всякий раз убыстряло свой бег, продвигая его в той самой очереди, задумал указать всю незначимость и даже ненужность места, что вознамерился отвести себе автор.

— Переводчик и есть. Да-с, — помощник председателя с надменностью посмотрел на Сергея. — Когда переводят вирши, так сказать-с, на иностранный, всенепременно читаешь уже переводчика, а не поэта. Сами высказывали-с.

— Он ставил пьесы.

— Суть не меняется. Автор думал об одном-с, а те ставили другое-с, — ткнув пальцем в Меркулова, с сарказмом отрезал тот. — Даже если слово в слово-с — стул-то отодвигали по-разному. Да и в слово ни разу не попадали. Да-с. Ведь оно не только буквы… рассудите сами и поймёте-с.

Меркулов, молча до этого стоявший у входа, пришёл в себя. Оглядевшись и с удивлением видя бледное лицо Тютчева, гость вопросительно посмотрел на Сергея. Тот утвердительно, но как-то растерянно кивнул. В полумраке необычно огромного кабинета никто не заметил, что они знакомы. Стены почти не просматривались, а большая настольная лампа, хорошо освещая середину льющимся на неровный пол светом, будто умышленно скрывала от лучей потолок.

Двое из четверых были ему знакомы. Сидящего за столом и помощника, о котором Меркулов догадался сразу, он видел впервые. Но лица ещё одного, что стоял с некоторой отстраненностью вполоборота к нему и, казалось, не участвовал в разговоре, режиссер рассмотреть не смог.

— Послушайте, — оставшись к последнему факту равнодушным, громко произнёс он, — а меня вы как-то вычёркиваете из своих рассуждений? Я ведь всё слышал. Цензоры, — Меркулов указал за спину, — остались там.

— Пожалуйста, участвуйте. Только мы знаем, что вы скажете. Каждый видел свою правду. Что и отражал в постановках и картинах. Вот-с, в деле всё записано-с, — помощник подобострастно склонился к аксельбантам.

— Ну… положим, я бы не исключал такой оценки ответа, как достойный, — явно считая происходящее сном, парировал режиссер.

— Понимаете… уважаемый Василий Иванович, — из угла выступил Тютчев, — я… то есть мы… так вот, мы считаем искусством не присутствие добродетели в произведении, а способность автора, лично автора, на неё. Тогда первое не обман. В противном случае добродетели нет вовсе, хотя талант может дать такую видимость. Только способность самого автора на добродетель может передать таковую зрителю через рукопись, картину или постановку, как хотите. Они — правда живая. А не своя у каждого. Так-то, — и развёл руками.

— Почему же вы считаете, что у меня её нет? Что я в своих поисках не находил правду? — Меркулов в недоумении поднял брови. — Да и о других я думаю лучше.

— Ой ли? — предваряя возражения, вмешался Сергей. — Отчего же постановки у всех разные? Одного и того же. Непохожие.

Режиссёр с удивлением посмотрел на него:

— А вы-то что? Мы ведь уже с вами… тогда… Их-то взгляд просто интересен. — он обвел помещение рукой. Глаза остановились на поэте одиночества. — Повторю, я думаю иначе. Каждый находит и открывает… — Меркулов запнулся, — своё видение. Видение, а не саму правду. Одинаковую для всех. Что ж непонятного?

— Дорогой вы наш, — вежливо повторив обращение и оглядев остальных, словно прося разрешения для нового слова, произнёс Тютчев, — вы говорите правильно. Но если ваше видение невидимо зрителю, добродетели нет ни у вас, ни у него. Не искать скрытые стороны в пьесе надобно, а новые способы передачи правды. Если она, конечно, есть там. Но увы… увы. Нет её. И тщетны неординарность, оригинальность и прочее этакоевидение. Появление же их, как новый взгляд на созданное кем-то, имеет весьма приземлённые цели. Всегда. Вполне материальные. Уводит художника, в лучшем случае, в «сумрачные леса» Алигьери, да простит меня он. — Тютчев перекрестился. — Если же правда есть, не калечьте изыском и эпатажем однажды рождённое чудо. Не обманывайте себя и людей. Не становитесь богоборцем. Вот и всё. А если, помучившись, верите, что находите её скрытой, то позвольте спросить, зачем автору понадобилось скрывать сокровище от людей?

Меркулов, несколько смутившись, но вспомнив, за что принимает происходящее, тут же нашёлся:

— Странные слова. Ведь обсуждали. Однако, догадываюсь, к чему-то? Особенному? Что ж, интересно. Тогда замечу, разве не вами были написаны строки: «Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои»? — И, не дав собеседнику ответить, добавил: — И потом, скажем, если я нахожу правду в характере героя, неочевидном всё-таки зрителю из прообраза. Ей-богу, бывало!

— И это не изменение замысла? — искренне расстроился Тютчев. Непонимание собеседником сказанного не прибавило тому настроения. — Любую новую, открытую, говорите прямо — добавленную вами черту характера можно объявить неочевидной. И видимую только вам. На том, кстати, и стоят неправдолюбцы.

— ???

— Художники, художники-лгунишки. Лукавство. Здесь новый, уже их образ, — добавил поэт. — А громкое имя автора только для гонорара.

Режиссёр с подозрением посмотрел на него:

— Уж не было ли у вас разговора с одним из присутствующих? — он глянул мельком на Сергея. — Иначе, простите, откуда вам знать, что происходило после вас? И разве в те далёкие времена было по-другому?

Сергей прошипел:

— Библиотека… я говорил вам… здесь есть библиотека.

— Хорошо, — Меркулов взял себя в руки, — пусть мы добавляем что-то, стремясь обогатить пьесу или картину, как хотите, более разнообразными чертами персонажей. Но искренне добавляем. За себя точно ручаюсь. Согласитесь, не только усиливая интерес или порождая новый, но и давая возможность другим постановщикам бесконечно менять фабулу, смысл произведения и даже цели персонажей. И материальное здесь вовсе не на первом плане.

— Понятно. Но тогда и вы должны согласиться, что оно становится вашим, а не автора. Того лишь идея. — Твёрдость в голосе человека в аксельбантах, вмешавшегося в разговор, означала одно — пора всё расставлять по местам.

— Что ж крамольного? — Режиссёр решил бороться до конца.

— Ничего. Произведение переводчика. Что и имел в виду его превосходительство. Я правильно выразил вашу мысль? — Сергей повернулся к человеку за столом.

Человек в аксельбантах, не понимая до конца, к чему тот клонит, на всякий случай одобрительно кивнул, польщённый значимостью своего мнения.

— Так по-другому-то нельзя! — воскликнул Меркулов. — Даже если ставить слово в слово, вы правильно заметили, стул-то отодвигать будут по-разному. В каждом театре, каждый постановщик! В том и творчество.

— Дело в том-с, что оно ваше и оно навязанное! — неожиданно рявкнул сидевший, рубанув рукой воздух. — Есть такое мнение! — И, к удивлению остальных, посмотрел на помощника с улыбкой. — А что, мысль не дурна? Tie правда ли?

— Точно так-с! Ваше превосходительство.

— Не ходите, — не унимался Меркулов, — кто заставляет? А сама пьеса не навязана драматургом?

— Так он свое и представляет. А вы, почтеннейший, крадёте идею и преподносите продукт под его именем! Да-с! — Председатель покачал головой. — Вся жизнь — сплошные кражи. Коррупция и дороги, коррупция и дороги… ох… о чём это я?

— О том, что и все потомки, господин генерал. Всегда в борьбе-с! Невидимый фронт. А значит, не прорвать! — Помощник бухнул перед ним лист и ткнул в середину пальцем.

— Ага, вот, — посмотрев в бумагу, проговорил сидевший. — И чем запутаннее, непонятнее ваш рассказ, чем эпатажнее постановка, тем больше вы убиваете автора, не спросивши его наперёд. Так-то, сударь! И, похоже… подаёте себя. Или продаёте? Не вижу, — он повернулся к помощнику.

— Продаёт, продаёт-с, ваше превосходительство. Только не «похоже», а «дороже». И дороже продаёте себя…

Тот снова углубился в чтение:

— Единая Россия… Тьфу, штемпель! Ага, нашёл — даже не автора, а себя. Не пьесу, а амбиции, не искусство, а подделку! Обман. — Человек в аксельбантах поднял голову. — Во даже как! Нет, я решительно заявляю, вы просто лжец и вор, господин хороший. К тому же профессиональный, раз берёте за это деньги! Да-с! Профессиональный! Остается дивиться вашей пронырливости! Ваше место — подмастерья у создателя произведения. Тьфу, ваше место… Я не посмотрю на печать! Почему до сих пор на свободе?

— Ещё и фильмы по тому же принципу снимают-с! — вставил помощник и, поймав настроение хозяина, выпалил: — Не пора ли им-с в Зазеркалье? Простите, ваше превосходительство, в Забайкалье, — тут же поправился он, протягивая лист бумаги и перо. — Всё готово-с! Посмотрите, оне ведь всё одно не слышат скрипа телеги, не признают двойников-с. Почитай, всю жизнь. Нет, вы гляньте, гляньте, — закивал он в сторону режиссёра. — Непременно в Забайкалье-с! Ни тени уважения ни к нам, ни к людям! Хотя какое уважение к пенсионерам? — Рука вытянулась по направлению к Сергею со стариком.