Последний мужчина - Михаил Сергеев

Наступила тишина. И вдруг из динамика донеслось:

«Я, великий сюрр, полотнами которого вы восхищаетесь по сей день, обращаюсь к вам!»

— Дали! — прошептал Сергей. — Ё-моё! Но когда? Ведь он превратился в животное! Есть свидетели страшного финала ещё при жизни! Сиделка вспоминала, что за два года тот произнёс одно членораздельное слово. Значит, Лавэй побывал там! А сиделка? Я, кажется, её знаю…

«Я, великий сюрр, полотнами которого вы восхищаетесь по сей день, обращаюсь к вам! — выждав, повторил голос. — Движимые своими желаниями и постигшие смысл бренной судьбы человеческой, вы верные соратники в той невидимой людям брани, что я вёл все годы мои. Глазу же их открывал только зримое на холстах, как и вы лишь видимое на страницах. Мы утаили себя. Братья по духу и вере, я жду вас. Не человеческого воображения достойны картины, собранные здесь. Но вашего! Не человеческого понимания требуют фолианты нашей библиотеки. Но вашего! Не человеческий и смысл творимого вами братства на земле открыт будет здесь. И вам! А ключ в желанное и ждущее в клятве нашей: «Следовать, быть следуемым, заставляя следовать других!» Нет пощады вставшему на пути! Нет средства, недостойного цели. Годятся камни и могилы, успех и предательство, лесть и калёные щипцы. Кисти и перья с окриками за кулисами. Ибо предаёте не вы, а предаёте их в руки наши, заставляя искать восхищения собой. Выполняя клятву. И тогда уже самистанем ждать их. Заслужив право быть среди нас! Помните, нет ни рая, ни ада. Есть общество их и общество наших душ. Подобное отправляется к подобному. Желанное к желанному. То, что стремились обрести на земле вы, потратив десятилетия, здесь получите мгновенно. И нет никому ни трудности, ни осуждения в том. Ибо несогласные — по другую сторону бытия. Здесь только подобные! С нами великие солисты и ваятели, драматурги и живописцы, управители дел мира и народов, преступники и судьи! Здесь мы собрали полотна и книги, заявления и вердикты, всю музыку земли! Нет величественнее залов, чем хранилища наши! Нет сцены, на которой ставились бы более сокрушительные драмы! Нет имени непризнанного и незнакомого вам, потомки! Для безвестных другое место и другая библиотека! Здесь все подобны нам! Мы сокрушим… шим… шим… шим…»

— Да! — закричал, не выдержав, Сергей. — Истязатели смогут истязать там лишь подобных себе! И в свою очередь быть истязаемыми! Других там нет! Алчные — отбирать только у таких же и быть обобранными! Мстительные поймут, что такое месть с возвратом, удачно избегаемая на земле. Где безнаказанность делала жизнь раем! Желание восхищения собой среди клонов покажет жуткую свою сторону. Обратную. Они почувствуют, что значит требовать восхищения у жаждущих того же, готовых на всё, ненавидящих, рвущих на части друг друга. Наслаждение от признания возможно только среди людей, а не среди подобных! Те не знают такого чувства! Задушено оно там. Зато живы надменность, лицемерие, ненависть и обман. Предательство и презрение. То, с чем пробивались, чего и оказались достойны. Повторяю! — Он повернулся к окну. — Рай для них был в жизни среди людей. Всё кончилось! Добро пожаловать в ад!

Новосёлов вздрогнул при этих словах:

— Ты что?!

— Давай дальше! — раздалось с улицы.

Сергей кинулся к подоконнику. Его колотило. Половина стоявших бросилась в разные стороны.

— Смотри! — закричал он. — Их уже половина!

Из самой середины толпы, улыбаясь и неторопливо хлопая в ладоши, смотрел на него Янковский. Ещё через мгновение двор наполнился аплодисментами.

«…Заставляя следовать других… заставляя следовать других… заставляя следовать других…» — зашипела пленка и затихла.

Великий боксёр Майк Тайсон стоял под вспышками и объективами, давая прощальное интервью в Москве.

— Что больше всего поразило вас здесь?

— Девять часовых поясов.

— Что ж в этом удивительного?!

— Странно… Вы же русский журналист… Мне стало понятно, почему Россия имеет привилегию не быть другом Соединенных Штатов. Такого позволить себе не может никто.

Все затихли.

— И ещё. Я не удивлён, что Кличко говорят по-русски. Они не хотят отдавать ни Пушкина, ни Гоголя, ни Толстого. Это их поэты. Тоже. Поэты, а не подмостки на трибунах.

Аплодисменты заглушили возмущённые выкрики.

Колыбель

Сергей протянул руку, свет погас, и, проваливаясь в сон, он успел заметить, как с крыши соседнего дома, извергая разноцветные вспышки, словно пытаясь взбодрить ожидающих смерти на голом асфальте Капельского прохожих, да и просто людей, сверкала реклама. Лучший и неизменный их спутник за последние сто лет. Бедные, напоминая белоснежных барашков от падающего на них снега, молча стояли в самой главной, ни разу за историю маленькой планеты не прервавшейся очереди. И никогда никакие власти не смогли за эту историю обеспечить больший дефицит. Страшный рекорд устоял при всех минувших и нынешних и лишь обновлялся каждый день лицами.

«Странно, — подумал он, глядя, как изредка люди в шляпах, прилично одетые, подбегали и расталкивали стоявших, стремясь занять место поближе к жуткому товару. — Ах да, это же двойники. Вот кто суетится! А люди-то спят. Надо бы дать Меркулову звуковой формат рукописи. Пусть ещё раз выйдет на набережную. Будить. Иначе реклама так и останется спутницей человека».

Сергей повернулся на другой бок.

«Нет, лучше подумать о памятнике ей за неразрывную связь с народом», — была последняя и, к удивлению, забавная мысль угасающего дня. Проваливаясь, он снова увидел знакомые лица.

— Господи, опять, — устало проговорил такой же, как и все, спящий, видя наплывание в третий раз за последние дни знакомого видения. — Отпустите, ваше превосходительство. А то не буду гасить свет и перестану спать. А значит, покину очередь.

— А куда покинешь-то? Место особенное присмотрел? Так поделись! — Председатель вскинул брови.

— На берег моря, на затвердевший песок, где никто не может оставить след, как и в этой жизни… Я всё уже сказал в книге. Добавить нечего.

— А вот и есть чего, — уловив настроение главного, вырвалось у человечка рядом с неизменным листком в руках. — Можно, ваше превосходительство?

Тот, зевая, махнул рукой. Помощник позвонил в колокольчик, и в дверях появился мужичок в мышином сюртуке.

— Зови Станиславского!

— Театрального, что ли? — тот уже было тронул золочёную ручку массивного полотна.

— Да нет. Профессора, что читал очерк «Данте Алигьери» в восемьсот шестьдесят четвёртом году. На вечере в пользу Мариинского женского училища.

— А-а-а… девкам-то… Так завывали ж от восторга в семнадцатом? Как и нынче! По большому счёту, ради них да кабаков гребут-с! Кажный мужик подтвердит.

— Не твоего ума дело! — рявкнул председатель. — Понаехали тут размышляющие! — Он сурово посмотрел на помощника.

— Как ска-а-жете, — протянул человечек и вышел.

Профессор был тучен и одет в серую тройку. Уверенным и в то же время интеллигентным шагом он прошёл на середину кабинета.

— Ваше превосходительство, — быстро глянув на присутствующих, заговорил он. — Одиннадцатого мая, то есть три месяца назад, цензура одобрила мой очерк, — толстяк посмотрел на помощника, ища подтверждения. Тот кивнул. — И я не понимаю, какие вопросы могу осветить ещё.

— Освещать, почтеннейший, не надо. Поздно. Остаётся дивиться вашей недогадливости. Ныне толки об этом в свете. Видите дыру в потолке? От ливня, от ливня надо укрываться. Последние годы всё меньше минуты… — Председатель перевёл взгляд на обалдевшего Сергея — и, рубанув рукой воздух, подытожил: — А вопросы здесь задаю я! Вот он, — палец упёрся в Сергея, — не согласен с означенным очерком. Вы знакомы с его книгой?

— Чушь какая-то. Бред! Мысли немыслящего в разуме неразумного! — с возмущением воскликнул профессор. — Стыдно, молодой человек! Стыдно-с! Не уважать мнение учителей. Корифеев, так сказать-с! Сначала выдайте томиков десять, а потом уж беритесь… да ещё с разрешения! Да-с! С разрешения!

Сергей пришёл в себя.

— Я обкладываться томиками как гов… простите, так выражалась одна личность… как лицензиями на точку зрения не собираюсь. Могу добавить, что и выпивать по пяти бутылок в день, выдавая по рассказу для лауреатства, тоже. Вот первое без последнего — пожалуйста!

— Вот… вот мой внук вам покажет! — занервничал профессор. — Покажет! Да-с! Да-с! Господи, как бы не пошло в огласку! — вдруг стушевался он и погрозил отчего-то всем. Видение медленно, словно сожалея о недосказанном, растаяло, выполнив маленькую, едва заметную взору читателя задачу.

«Буду считать, что покажет людям, а те когда-нибудь опомнятся», — решил спящий и забыл виденное навсегда.

Но продолжение сном уже не являлось.

— Василий Иванович! — вскрикнул, удивляясь себе самому, Сергей. — А нам объявили, что переводчик!