Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Ну, что ещё такого рассказал он? — жена не скрывала раздражения.

— Напомнил, что Толстой, за несколько месяцев до кончины, начал работу «Нет в мире виноватых». А Достоевский говорил, что виновны все!

— Напомнил? К чему?

— Я же сказал, к торжеству. И предложил попробовать подвесить свою гражданскую позицию между ними. Неслабое задание? А потом подошёл ещё раз и добавил: «Могу облегчить… Время ограничено лишь смертью». Нет, каков?! Предлагать мне не препарировать больше его собственные взгляды! Будто я делал это!

— Ты попытался… выполнить задание?

— Да ведь ответ известен: любая позиция окажется подвешенной за яйца, как у того миллиардера, — он хихикнул. — Это был его третий подход.

— Забудь об этом… ёрничать не трудно. Трудно получать признание. Ну, пошли, пошли, — мягко отстранившись и взяв мужа под локоть, подозрительно ласково ответила женщина, в обаянии и красоте которой сомневались очень немногие, но всегда.

Уже дома, разливая кофе, она вдруг вздохнула и как-то задумчиво посмотрела на мужа.

— Надо же. Встреча и однажды… завершилась расставанием и сегодня. А жаль.

— Не понял? — буркнул Меркулов.

— Ведь у него больше нет никаких пьес, да и эта… лишь диалог между вами… — она сделала паузу. — Всего лишь диалог, превращённый тобою в триумф.

— Зато каков накал! Страсть! Вера! — будто очнувшись, воскликнул мужчина. — И, понизив голос, добавил: — А расстались мы раньше, в тот день, когда я пошёл в библиотеку.

— Ты о книге, которую нельзя выносить в читальные залы?

— Её нельзя читать, — с ноткой сожаления усмехнулся мужчина, направляясь к постели. — Помнишь, в фильме… «А я догадывался, молодой человек, догадывался… что вы не зря появились в этом городе… Виды имели!.. девятьсот четырнадцатый год… начало войны».

— Ты ещё способен впадать в детство, — улыбнулась жена. — Давай-ка, любимый и отныне известный, спать. «Видимо, свойственна всем поэтам любовь к неодушевлённым предметам… Пушкин любил Гончарову…» [5]

— Что, что? О чём ты?

— Да так…

— А ещё этот, Янковский, — скинув тапки и вытянувшись на одеяле, пробормотал Меркулов, — так долго и странно жал мою руку. Знаешь, как-то сочувственно смотрел на меня… Будто жалел. У него даже слёзы выступили. Никогда не видел таким. А ещё… Ещё говорил, что надо найти какого-то убийцу майских детей… Сказал, у меня нет другого выхода… Но я-то догадываюсь, кто это…

— Да ты бредишь. Какой Янковский… он же…

— И вправду… привидится же… — уже с закрытыми глазами прошептал тот.

— Спи. — Жена странно улыбнулась и решительным шагом направилась в соседнюю комнату.

Проваливаясь в сон, Меркулов услышал:

— Нет, нет. Всё в порядке, как и обещали. Непременно Станислава с мечами. Ждём. Вам того же.

Как и почему в опьянённый радостью сон вонзился старый диалог его первой встречи с Сергеем, Василий Иванович не понял. Но и не забыл. Не забыл оттого, что тогда они ничего подобного не обсуждали. «К чему бы это?» — подумал режиссёр, проснувшись, и, не поднимаясь, прокрутил весь разговор в памяти.

«Карлики…. — Меркулов взял в руки карандаш и стал пристально рассматривать его. — Скажите, вам приходилось обижать человека? Хотя о чём я спрашиваю… — Он посмотрел на Сергея. — Я имею в виду случай, когда вам необходимо сказать правду, более того, вас просят об этом, но вы знаете, что она крайне неприятна для собеседника. И понимаете, что ждёт он от вас совершенно другого ответа.

— Что ж, зеркало отношений творческих союзов, — собеседник пожал плечами, — обычная ситуация. Что до меня… Наверное, приходилось, сразу и не вспомнишь. А что?

— Недавно я предоставил сцену одному коллективу из наших бывших республик. Мы практикуем такие обмены. Подмены… обмены, — отчего-то поморщился он. — Так вот, режиссёр того коллектива вызвал меня на разговор о национальной идее, о ее новом смысле для их граждан, о рождении её на сцене, передачи зрителю, ну и так далее. И просил сказать, что я думаю о таких изменениях в сознании общества, мышлении людей. Их общества, разумеется, — Меркулов помолчал. — Я обидел его.

— ???

— Что вы на меня так смотрите? Я всего лишь сказал правду. Примерно то же, что говорили и вы. Я не стал углубляться по поводу Пушкина, Толстого, в том смысле, что, став свободными, они потеряли причастность к одному из мировых пластов культуры. Это было бы слишком, подумал тогда я и остановился на общих подходах к бесспорно важному для каждой нации вопросу. А получилось всё наоборот.

— Что же вы ответили ему?

— Сказал, что, только находясь в Российской империи… да-да, империи, не удивляйтесь, в мире их осталось две — Россия и Америка, будучи её частью, только при этом условии приобретают и мышление имперское. Мыслят по-другому. Недостатком это назвать нельзя, потому как просто результат именно причастности. Ну, сложилось так. Кто-то родился в Венгрии или в Польше, да простят они мои взгляды. Им неведомы фильмы о прорыве в космос, о великих, потрясших мир победах, наконец, целые созвездия имён, изменивших мир. А ведь всё это и есть то, что формирует мышление и мысль нации. У кого-то оно имперское, соборное, а у кого-то уездное, карликов. Да простят они меня ещё раз. А каково мышление карлика? Он семенит среди гигантов, злобно оглядывается, чтоб не затоптали, даже ненавидит их и чувствует себя в относительной безопасности лишь когда «прилепится» к одному из великанов. Вот и вся национальная идея. Были в одной империи, сейчас сателлируют в другой. Лают на прежних хозяев, иначе не выслужиться, не получить заветного куска мяса. В одиночку никак. Только виляя хвостом. Потому и не приходится рассчитывать на любовь такого окружения… ни нам, ни американцам, ни китайцам в скором будущем, сами понимаете. А все известные конфликты между империями и карликами — лишь необходимость для последних. Чтобы помнили-де… есть и такая страна. А то перестанут мелькать в новостях и забудут. Вон в Америке восемь из десяти не знают, что такое Люксембург. Считают видом гамбургера. Ну, а Грузия — просто американский штат, так думали все десять. До конфликта.

Он помолчал, оглядел Сергея с ног до головы, словно ища причину странного выражения лица собеседника, и продолжил:

— Это и есть имперское мышление. Остановите десять русских и попросите с ходу назвать украинского поэта. Никто не назовёт, с большой долей вероятности. А ведь это Украина! Что же говорить об остальных странах? О Толстом, Достоевском, по крайней мере, слышал любой в мире подросток, просто посещавший школу. А Чайковского, музыку которого знает каждый американец, заокеанские считают вообще своим композитором. Такое мышление вырабатывается не преднамеренно, а лишь когда дела страны твоей оказывают определяющее, повторю, определяющее влияние на весь мир. И только тогда. Разве не правда? И разве, искренне уважая коллегу, я должен был сказать что-то другое? И разве не будет это другое ложью, обманом зрителя, покажи он такое на сцене?

— Что ж, мысль не новая, Василий Иванович. Один известный писатель уделил ей достаточно внимания. — Сергей с интересом и прищурясь смотрел на Меркулова.

— А я в общем-то и цитирую Крупина. Желаю донести, — вызывающе ответил тот.

— И как полагаете? Кто же виновен во всём этом?

— Да разве понятие вины здесь уместно? Это, батенька, покушение на души. Из другой области и с другими хозяевами. Возникла пропасть между ощущением людей, считающих себя причастными великой культуре, и отсутствием таковой рядом в их прежнем понимании. Травма душевная. У детей же этих несчастных не будет ещё и другого — ведь заодно с Толстым отказались от самых больших запасов газа, нефти, золота и платины. Мол, лучше платить, чем иметь! Вот как иезуитски можно предавать народ! Вот как можно вписывать себя в историю. Вот как нужно добывать президентские кресла! Обрекать страну на полную зависимость. Куда уж там Иуде. Чудовищность преступления вовсе не в демаркации новых границ. Рожали вместе, а потом одна сторона решила объявить себя лишённой материнства.

— Здорово! — воскликнул гость. — Лишённые материнства! Сами придумали? — И, не дожидаясь ответа, спросил: — И что же вы посоветовали ему?

— Смириться и жить был мой ему совет. Просто жить. Как венгры. Хороший пример для «бывших». Мирно и тихо. А главное — скромно. — Режиссёр отложил карандаш в сторону.

— А что коллега?

— Я же сказал, обиделся. Ну, сначала, как положено, начал: «История говорит…». Но я это пресёк жёстко: история, говорю, излагается теми, у кого громче голос. Двадцать лет назад мы слышали: «Они сделали первую атомную бомбу, а мы — первую мирную атомную электростанцию. Они — первый подводный ракетоносец с ядерным оружием, мы — первый атомный ледокол для мирных целей. Они — первую водородную бомбу, мы — первый искусственный спутник Земли». Продолжать можно часами. Разве факты изменились? Нет. Сменился динамик. Но, уверяю вас, ещё при нашей жизни рупор побывает ох в каких разных руках!