Последний мужчина - Михаил Сергеев

Никто, кроме троих в этой страшной галерее, не понял ни обратного смысла бега первого, ни счастливой улыбки маленького человечка.

Этой ночью Сергей проснулся от ощущения, что кто-то копошится под одеялом. А когда откинул его, увидел сотни гекконов. Ящерицы, расползаясь по телу, с чавкающим звуком поглощали его плоть. «Пусть, ведь не моя, — подумал он спокойно. — Теперь не мне носить одежды кожаные. Другим. Тем, что рвут их друг у друга».

Плоть таяла на глазах. Наконец остались одни кости. Поражаясь спокойствию, успел заметить, как и они за секунды исчезли. Огни теплохода погасли.

И вдруг он увидел последнюю ящерку. Та с удивлением глядела в пустоту, словно понимая — осталось ещё что-то. Чего увидеть и поглотить она не в состоянии. И, очарованная, вдруг улыбнулась.

Сергей проснулся. Счастливым. В первый раз.

ЦДЛ

Первый поставил стакан и продекламировал:

«…Залив слезами сцену,Он общий слух рассёк бы грозной речью,В безумье вверг бы грешных, чистых — в ужас,Незнающих — в смятенье и сразил быБессилием и уши, и глаза.А я…»О чём вы, друг мой? И унынья стражаПорой задремлет. И тогда восходыВновь озаряют горизонты страсти,Как солнце радостью погасший небосвод.Но разве страсти он подобен… Гамлет?

— На что это пробило вас, любезный? — второй вытер рукавом рот.

— На правду! Во всём сегодня наступает правда!

— Вот те раз! Что же вы опять такого натворили, если к Гамлету последние пять строк не имеют никакого отношения?

— Поймали. Мои вирши. Зато эти имеют: «Выходи замуж за дурака, потому что умные хорошо знают, каких чудовищ вы из них делаете». Ехал, ехал я в лифте и задумался: в том ли?

— Тяжёлая перспектива. Ведь лифтом пользуетесь каждый день? Правда, я тоже не люблю лестничных маршей. Мне по душе совсем иные марши. Зовущие в будущее. Если вас это успокоит.

— Бросьте. Мы сегодня жрём, пьём и спим, покрякивая в удовольствие, благодаря человеку, спасшему в Миллениум город. Сейчас же меня успокоил бы портвейн из Массандры, белый, под серенаду Шуберта. И за такой выбор спасибо ему же. А вот что успокоит и примирит с будущим, как-то не удосужился… Впрочем, точно не новомодные диссиденты.

— О! Я могу сказать вам с точностью!

— Любопытно…

— Смерть.

Последний градоначальник Ялты сидел в своем кабинете, задумавшись. Из окон открывался прекрасный вид на крымскую яйлу, которым любовались его взоры на протяжении трёх лет. Но ни чудесная картина летнего вечера, ни журчание реки рядом с мэрией, той, что брала начало в темнеющей пропасти урочища Уч-Кош, не добавили хорошего настроения. Сегодня по пути на службу, одев темные очки и парик, чего никогда не делал, он увидел множество незнакомых лиц. Незнакомы они были ему по отсутствию улыбки, с которой неизменно обращались к градоначальнику помощники и окружение. Остановившись на мостике через реку, мужчина задумался над причиной. Впервые. Как и парик над сегодняшним поведением хозяина. Он, парик, до того привык к хорошему обращению дома, что не понимал, отчего потревожен; равно как и стоявший над водой никак не мог взять в толк, отчего люди, улыбавшиеся при его встречах с ними, сегодня так грустны, а некоторые и крайне. Может, они расстроены? Может, тем же, чем и я? А надо заметить, настроение градоначальника было испорчено одним: утром он вспомнил, что истекает последний год правления.

День прошел ужасно. Само собой, мужчина, в общем-то, неплохой по сути человек, не принял никого и не решил ни одного вопроса, которые, если честно, стали ему надоедать, ибо казалось, что он уже с год назад или два решал подобные. Но если думать так, рассудил градоначальник, то и дела за эти годы не сдвинулись ни на йоту. А такой вывод лишь более омрачил бы настроение, поэтому он решил остановиться на слове «казалось». Вспомнив чудесное слово, так часто выручавшее его, мужчина слегка воспрянул духом и, снова натянув парик, покинул кабинет, желая прогуляться и подышать морем. Благо для этого нужно миновать всего два фонтана, один из которых, у мэрии, не работал так давно, что никто уже и не помнил. Этот бедняга не занимал внимания его предшественников. Не тронул и нынешний, справедливо рассудив, что лишняя тайна, покрывающая дела, обязательно добавит загадочности и уважения граждан.

«Пусть лучше обсуждают это, чем…» — мужчина отогнал неприятную мысль, вспомнив, что все персоны на портретах главного кабинета непременно увязывали два понятия: тайну и уважение. Первое означало недоступность, а второе — признание. Градоначальник никогда бы не сказал о женщине: «она пораскинула умом», ведь, как и прежние, считал ум чем-то враждебным изящным атрибутам власти. Особенно настораживало именно это слово. Зато табличка на кабинете всегда была объектом пристального внимания атрибутов. Он, по настоянию, даже обзавелся евростремянкой и сам прибивал её на дверях всех вотчин, делая им приятное. «Как мало нужно женщине», — думалось наивному под стук позолоченного молоточка.

Воздух действительно был свеж, в отличие от идей и дум, посещавших последнего мэра на протяжении трех лет. Убежденность же, что дело в кабинете, где приходилось размышлять, успокаивала его все годы. И надо заметить, небезосновательно. Миновав красивое здание, примыкающее к почте, — бывший «Азово-Каспийский банк», где Шаляпин когда-то, при национализации, потерял свои деньги, мужчина подумал:

«Вот главная причина обиды знаменитости на власть! Вот почему он не вернулся в Россию. — И с удовлетворением заключил: — Ну, я-то из этих не тронул никого. Да что там, прощал всё! Опять же, послушание. По первому зову, на день чиновника… Хм, — он даже усмехнулся. — Мелковата братия… не та порода. Как там у Лермонтова: «Да, были люди в наше время…»

Через несколько минут он достиг ратуши и с удивлением оглядел толпу перед ней:

— Что вы делаете здесь? Кто позволил? — И, стягивая парик, нахмурил брови.

— Там идёт суд. Над капитаном очень дальнего плавания, — ответил полицейский и тут же, узнав градоначальника, зажал рукою рот.

Тот проследовал внутрь.

Прокурор был спокоен:

— Подсудимый забыл, что нас сто шестьдесят миллионов. Просто забыл… — он почесал щёку. — И потому прошу снисхождения…

— Позвольте! Позвольте! Это моя роль! — адвокат почти вывалился из-за стойки.

— Что поручено, то и говорю. — Бывший советник первого ранга невозмутимо поправил очки. — Снисхождения! — повторил он. — За то, что не допустил в кают-компанию сильных духом, кои зовутся в народе личностями из страха потерять мостик… — Ну, это по-человечески понятно… — пробормотал прокурор, перевернув страницу и высморкавшись, — где же конец? Ага… а также, принимая во внимание национальную русскую черту… боже, кто это написал? Прошу приговорить…

Градоначальник захлопнул дверь. Парик занял свое место.

Пройдя ещё немного, он остановился, увидев необычную картину: на роскошной набережной Ялты, напротив короткой аллеи, ведущей к самому лучшему театру, стоял в тот вечер одинокий режиссёр. Как известно уже читателю, Меркулов стоял задумчиво, глядя сквозь массу людей, обтекающую его тело с двух сторон, и молча протягивал им флаеры. Зеленоватые бумажки быстро расходились по рукам.

Градоначальник подошёл ближе.

— Я узнал вас, даже в парике, — проговорил режиссёр. — Наконец-то. — Он вздохнул и, улыбнувшись, протянул тому жёлтую бумажку.

— Что это? — продолжая удивляться, спросила власть.

— Тоже приглашение.

— Но почему не зелёное?

— Вам рано в театр. Вам в храм.

— Но я довольно часто бываю там. Когда положено.

— Увы. Холодный, самодовольный педант, регулярно посещающий церковь, может быть гораздо ближе к аду, чем проститутка. Это не о вас, — поправился режиссёр. — Слова британского священника. Разве не согласны?

— Да что вы говорите такое?! Возмутительно! Я прикажу немедленно удалить вас с набережной! — оскорбился градоначальник. — Эй! — крикнул он полицейскому. — Немедленно очистить помещение! Тьфу, мостовую!

Но тот даже не среагировал. Им не поручалось реагировать на возмущение простых граждан. Да и реагировать на новое обращение пока не привыкли. Люди же, не узнавая кричавшего, покатывались со смеху:

— Посмотрите на этого чудака, — восклицали одни.

— Наверное, он сумасшедший! — выкрикивали другие.