Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Эти идиоты, всесильный, возомнили, что обсуждают главное, — затараторил человечек, что вцепился в занавес. — Я всё слышал. Нравственность, условия особого мнения, взгляда, их право на существование. Некая всеобщая справедливость. Да что там, осуждают свободу! Короче, наш первый курс. Дети! Майские дети! Договорились даже о неизбежной метаморфозе в глубинах совести как автора с постановщиком, так и нашего брата актёра. Больше скажу… самих образов, выдуманных ими! Персонажей вместе с художником! Именно так! Будто бы первые меняют вторых, вообразите! Если, конечно, последние — люди. Героев корчат. Решились трогать тему. Ну прямо разлад души с умом! Как в пьесе у того… митрополита. И убеждают друг друга, если её, метаморфозы, нет… и той, и обратной — каюк искусству! — Он завертел головой так, что стёкла очков начали вспыхивать то синим, то красным цветом.

В какой-то момент Сергею показалось, что они запрыгали на его носу. И от неприятной мимики, бликов, от неуместной пляски слов и стёкол, изливающих неимоверную быстроту, будто подстёгивая время, ему стало не по себе. Правда, он тут же поймал себя на мысли, что «не по себе» ему вовсе не от этого и не от спектакля-подмены, а от фразы, которая первой прозвучала из уст «знакомого» по замку в Шотландии. «Возомнили, что обсуждают главное!» — вбежав, прокричал тот. Ведь сам Сергей, да и собравшиеся здесь силою таинственных, неподвластных ещё пониманию обстоятельств не «возомнили», а действительно считали именно так! Пусть по-разному, пусть по-своему каждый. Но что это смысл и задача творчества, а значит, и жизни всех без исключения людей, спешащих в эти минуты по своим делам где-то в Москве или Париже, в Черрапунджи или в райцентре, где родился Меркулов, застывшие в изумлении его собеседники уже не сомневались. И это «несомнение» было главным, что сближало их, делало не просто знакомыми, а уже чем-то единым. Едиными совестью, мыслью, которые, растекаясь их произведениями, должны были охватить, объединить и всех людей на земле, делая невозможным ничтопротивное человеку. Но всё ожидаемое было чудовищным образом прервано.

— А что? Что, по-вашему, главное? — вдруг в отчаянии закричал он изо всех сил и тут же, охнув от собственного голоса, ставшего чужим, замолк.

Все, включая разностёклого и даже ошарашенного председателя, уставились на Сергея. Лишь Грумонд спокойно, даже с некоторой ухмылкой оглядывал собранных в пещере, словно выпад мужчины, как и состав пленников, были ожидаемы для него.

Оцепенение нарушил Данте. Он как-то странно зашевелился, затряс руками и, повернувшись к остальным, дрожащим голосом воскликнул:

— Случилось страшное! Страшное! Если он здесь! — старик, не поворачиваясь, указал на Грумонда. — Самое страшное. Я знаю. Беатриче предупреждала меня. И они попадут туда! В мои двенадцать терцин! — Он посмотрел на занавес, низко склонил голову и беззвучно зарыдал.

Вдруг все услышали странный нарастающий гул. Как будто удары невидимого маятника, перемежаясь с шипящим звуком переводимых стрелок, приближали часы времён к таинственной пещере. Поэт вздрогнул, прислушался и, подняв голову, указал на Сергея:

— Это связано с вами, — тихо сказал он. — Связано с вами, — и, обессиленно сгорбившись, опёрся на трость. — Но куда? Куда переводятся стрелки? Неужели в забвение? Вы сдвинули плиту вечности, где в бездонности её глубин тысячелетия не могли сойтись воедино потревоженные страницами. Ни в ком. Неужели и вас через сумрачный лес? Неужели им удалось? А как могло бы быть! Как вставало солнце! Какой пробивался свет! Где же ты, Звезда Утренняя дня безвечернего? Ускользающая! — И голова его снова затряслась.

— Подождите! Ну подождите же! — крикнул Сергей. В его глазах тоже стояли слёзы. — Не может такого случиться! Неправильно всё это! Не сошлись они ещё! Не должны мы остаться без помощи! Не можем… иначе… На всё, на всё есть своя цена… я готов, то есть мы, мы… должны, обязаны… — он снова осёкся, будто лихорадочно нащупывал выход, не в силах сделать его видимым.

Убеждённость в собственной вине происходящего, делающей его одного ответственным за обстоятельства, что привели сюда не только нежданных гостей, но и охваченных ужасом людей, глухой, беззвучной болью терзая изнутри, выплеснулась на лице. И эта вина за желание лучшего, за благие намерения и такое же собственное бессилие перед их результатом заставляла уже самого Сергея вдруг почувствовать шрам на щеке ото рта к самому уху, и красный платок в невидимом кармане, и треск цветных стёкол, разлетающихся по полу из его собственных очков. И это уже он спускался в подвал, ведя за руку старуху в красной кофточке, уже он насиловал каждый день свою совесть, сливаясь со спешащими к нему все новыми и новыми Регондами и красностёклыми, помощниками и аксельбантами. С целыми легионами пишущих, рисующих и снимающих. С флагами и призывами, чьи труды и лозунги те, первые, мёртвой хваткой сжимали в руках. С массой других, незнакомых Сергею людей, чьи судьбы он только планировал вовлечь в этот круговорот событий и которые обрели реальные очертания, наматываясь на уже неподвластные ему чужие веретёна судеб. И, слушая удары таинственных маятников, со злорадством тянули к нему руки.

Казалось, вихрь событий, захватывая всё на этом свете, рвался к книге, самой дорогой и самой последней женщине в его жизни, которую любил и прижимал сильнее и сильнее. Прижимал, одновременно чувствуя над собой страшную тяжесть треснувшей мраморной плиты Кановы, и уже собственное сердце, чернея, глухо отдалялось в его настоящую жизнь, но совершенно с другим человеком.

Мысли, как слова и образы, проходя, проносясь перед ним, спасительно заслоняли направленные на него и полные надежды взгляды. И эти, в пещере, и остальные, всех смеющихся, любящих, расстроенных и снова смеющихся, и снова любящих людей. Но которые уже убивали, топтали и насиловали. И укрыться от них, как и от самого себя, можно было лишь на мгновение. Сергей очнулся.

— Так что же главное? — тихо повторил он свой вопрос.

— Главное? А ты покажи им свое левое запястье! Как тебе результат сотен страниц? — сталь костюма заколыхалась от хохота.

Сергей закрыл глаза. Уже несколько недель две зловещие цифры не исчезали. Когда он пришёл в себя, решив, что всё кончено, безразличие было единственным, от чего ему не хотелось избавляться.

Тем временем голос Грумонда грохотал:

— Что? Зеленеешь? А ты — «Что главное?» Но я отвечу! — Он посмотрел в глубину зала. — Вовсе не то, что собирались поставить вы! — Рука человека в стальном костюме описала полукруг. — К тому же ты, — он снова повернулся к Сергею, — заметил однажды мою способность выворачивать наизнанку ваши замыслы! Желание справедливости превращать в бедствия для миллионов. А воду в ручье желаний — в кровь! Вовсе не таинственная обратная проекция! Непонятная и недостижимая! А вполне видимое и стоящее вас. Истинное отражение! — Грумонд с хищной усмешкой обвёл присутствующих взглядом.

— Послушайте, — прошептал Меркулов, наклонившись к Сергею, — мне это перестаёт нравиться. Может, того, пора домой? Тем более я вычислил убийцу майских детей. Забыл сказать…

— И где же он? — Вопрос дался его знакомому с трудом.

— Был в кнессете. Там, над башней. А сейчас перед нами — красностёклый.

— И что, действительно они погибли?

— Точно. Один сгорел, другого убили, третий покончил с собой, ну, и так далее… Так где ваши женщины? Надо убираться. Кажется, их всего две?

— Две. Но помочь они могут только вместе. А одна очень, очень далеко. — Сергей, не глядя на режиссёра, безнадёжно развел руками. — Впрочем, вы кого имели в виду? — он с удивлением повернул голову, будто смысл вопроса только дошел до него.

— Ну, этих… ведьм.

— А… Так вон они, — и равнодушно кивнул в сторону входа. — Если только громко… — и усмехнувшись, добавил: — И то вряд ли…

Меркулов схватился за сердце:

— Конечно, крикнем изо всех сил, как тогда… Надо же что-то делать!

— Эй вы, о чём шепчетесь? Ведь вопрос задан! — Наблюдавший за ними красностёклый подскочил к мужчинам и, схватив обоих за руки, развернул их к Грумонду.

Тот, усмехаясь, прорычал:

— Смотрите же!

С этими словами, чуть повернувшись, он стал медленно вытягивать руку, словно отталкивая невидимое препятствие перед собой. Огромная, с растопыренными пальцами ладонь торчала из полотна рукава и, казалось, увеличивалась в размере на глазах. Геккон на одном из них, гордо подняв голову, шевельнулся и злобно ощерился. Неожиданно противоположная занавесу стена треснула, и вслед за каменной крошкой на пол повалились глыбы камня, открывая пространство за нею. Почти сразу же все услышали нарастающий ритмичный гул. Меркулов, мельком глянув на Сергея и думая, что это всё ещё сон, приблизился к провалу.