Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Дура. Я же снёс-таки дом в усадьбе графа Мордвинова… С масонским гербом на балконе. Того, что голосовал против казни декабристов.

— Ты с ума сошёл! Значит, «Лакримоза»! — жена отпрянула от него, изменившись в лице. — А как же орден?! Повесили ведь!

— Кого?

— Парик! Парик у одинокой кровати! — женщина с издевкой посмотрела мужу в глаза. — Возьми себя в руки!

— Кто? Кто ты?! — в ужасе заслонился от неё мужчина.

— Вы жестоки ко мне, — вдруг услышал Сергей, обнаружив себя снова стоящим в зале своей квартиры.

Почему-то спокойно, не удивляясь происходящему, он повернул голову. В кресле у камина сидел человек. Обычный человек в обычном костюме. Лицо разглядеть в полутьме было трудно.

— Кто вы?

— Не спрашиваю, помешал ли, — гость словно не заметил вопроса. — Знаю, помешал. Но выхода нет… Ущелье в огне. Жестоки… и не только уже ко мне, — задумчиво повторил он. — Ваши строки, разбегаясь, падают не минутным дождем и проникают в почву… а удобрял её я. Столько потрачено… и чтоб так… Да вы присядьте, присядьте, — незнакомец указал на второе кресло. — Застать нигде не могу. Из леса исчез, аки ангел, — он невесело усмехнулся, — из замка упорхнул, в присутственных местах долго не задерживаетесь. А время идёт. Летит, вы правы, прямо мчится! Так что уж извините, коли не желанен.

Сергей опустился в кресло и, вглядевшись в гостя, остолбенел:

— Это было! Уже было! Прочь, наваждение! Не погасите! Я сжёг ваши норы!

Он очнулся. Наступал четверг.

Богданов Юрий Николаевич, секретарь Союза писателей, с утра находился в прекрасном расположении духа. Непонятно почему. Как и однажды, если читатель помнит, проснулся и другой персонаж, также в отличном настроении. Правда, отчего пробуждение того другого было приятным, указывалось неопределённо: «…возможно, частью от того, что никаких планов на понедельник не было, а частью просто потому, что солнце уже встало и, заливая роскошные ветви огромной глицинии с цветами ещё какого-то дерева, заставляло думать только о хорошем». Тем не менее близость настроений, времени и страниц значит порой больше, нежели считают некоторые. А вот о месте второго случая — далеком Борнмуте на берегу Ла-Манша — такого сказать было нельзя. Оно, даже при самом богатом воображении, не совпадало с Большой Никитской в первопрестольной, где и находился Юрий Николаевич. Поэтому, когда позвонил Меркулов, давний его друг, предлагая вечерком выпить по рюмке в ресторане ЦДЛ, он, руководимый мыслью, что не место красит человека, ограничился лишь легким сожалением:

— Дороговат не по-литературному.

— Согласен, — последовал ответ. — Однако заливная рыба отменная. Пожалуй, как нигде. Можно, собственно, ничего больше не брать. К тому же на днях я получил… гонорар, так что кое-какая деньга завелась.

— Уж наслышан об успехе, наслышан. Да что успех, триумф! Поздравляю. Хотел спросить, про меня-то чего забыл? А я найти не мог. Все телефоны молчали.

— Да погрузился… в творческую командировку, — как-то неуверенно пробормотал тот.

— Наверное, глубоко?

— Да глубже некуда!

Оба рассмеялись.

— Что ж, по водочке, значит? Ну, так и быть, — подтверждая бодрость духа, согласился Богданов.

— Отлично! Отступим от твоей «Опупей». Как там: «От Москвы и до Сайгона нету лучше самогона…»

И уже искренний хохот друзей заставил улыбнуться даже телефонистку в её утренних развлечениях.

— Кстати, если получится, познакомлю с весьма интересной персоной, думаю, ты будешь приятно удивлён…

Богданов поморщился. Неожиданных встреч он не любил. Среда, в которой проходила его жизнь, все ещё отдавала остатками былого аристократизма, утраченного нанешним поколением, как считал секретарь Союза. Однако и не позволяла бестактности.

— Хорошо. Буду минут пятнадцать седьмого, — уже спокойно ответил он.

— От входа левый зал. Последний столик в углу, у окна. Жду тебя. До вечера, — раздалось в трубке.

Жаркий полдень дал о себе знать сразу после обеда, который длился не более десяти минут. Да и было бы странно тратить целый час на опрятно завернутый супругой кусок яблочного пирога. Удобно расположившись в кресле, Юрий Николаевич задремал. Во сне ему вновь и вновь рисовался профиль маленького бюста Пушкина на столе, который ведущий программы «Визави с миром» Армен Оганесян повернул боком сразу же в начале передачи. И всё бы ничего, но одна странность настораживала Богданова: интервью шло вовсе не так, как состоялось. А помнил он всё хорошо:

— Скажите, вот есть некий удивительный факт. Толстой хотел, желал смерти последние годы. Любовь Орлова на склоне лет признавала, что устала жить. И это мысли вполне адекватных людей. То есть норма? Тема журналистами обходится. Я имею в виду тему причин. Отчего?

— Обходится? Или отчего такое чувство? — Богданов уперся подбородком в ладонь.

— Знаете, вы мне добавили вопросов, — согласился собеседник, — допустим, чувство.

— От разного. У этих двух от разного. Оставим в покое актрису, а вот Лев Николаевич… Устать жить… Какая, должно быть, приятная усталость конца… От понимания трагедии и радости жизни одновременно. Когда отдал всё. И идёшь уже получать. Как первые двенадцать. Кстати, апостол Павел говорил: «для меня жизнь — Христос, а смерть — приобретение… Влечет меня и то и другое».

— Ну, наверное, одиннадцать, — ведущий улыбнулся, — двенадцатый был Иуда.

— Видеть бы, что за занавесом, кроме самого замечательного поклона в мире… — секретарь покачал головой. — А с вами, быть может, кто-то и не согласится. Я знавал человека, который считал, что Врубель получил-таки глаза из чистого изумруда. Да и по поводу Иуды он поспорил бы.

— Вы говорите загадками, но всё равно, отчего же приятная? Усталость жизни?

— Человек начинает себя чувствовать чужим среди мыслящих. Если такое чувство приходит, означает оно одно — ты стал удаляться от мира и приближаться к Богу еще до кончины. Оттого и приятное. Растущее сознание нужности Ему.

— Всё равно, как-то печально выходит.

— Оттого, что «нужность» не посетила вас. Поверьте, большинству она так и останется незнакома. Но это не самое худшее в жизни. Я говорю такие слова не часто. Но всегда, когда вижу отчаяние человека. Это, конечно, к вам не относится. Ведь что бы с тобой ни случилось — это не самое худшее в жизни. Стоит всего лишь оглядеться.

— Но не задумываются! — Оганесян развел руками.

— Оттого и усталость не по годам. Бывает и в тридцать. Рецепт — мои слова.

— Радость, молодость, зрелость. Задумчивость. Желание конца, к тому же приятное. Добавить бы гуманность оглянувшегося, но чего-то не хватает. Вам не кажется, Юрий Николаевич?

— Кажется. Точнее, казалось, пока не понял.

— Чего же?

— Стихов. Своих и жизни. Первые надо перечитывать. Вторые листать. Лечит. Глаза и уши.

— Ну хорошо, — как-то смутившись, произнёс ведущий, — о языке-то мы и не поговорили… — добавил он уже с сожалением. — А времени не осталось… Беда же у нас с русским языком. Скоро не то что писать да читать, изъясняться будем междометиями. Как бороться-то?

— У меня дочка композитор, мы с ней несколько песен сочинили. Я говорю, что раньше писали на стихи, например, романсы. Потом стали писать на тексты, теперь на слова, а будут писать на буквы. Вот и всё, — ответил он.

— Вот и всё, — согласился собеседник.

— А литература — это язык. Что же касается нецензурных выражений, вы коснулись… в начале, явление, думаю, лишь оттеняет недостаток таланта и культуры режиссёра или просто человека. Читайте Пушкина «Анчар»… Читайте Пушкина «Анчар»… Читайте Пушкина «Анчар»… — вдруг начал повторять Юрий Николаевич и, сам удивляясь происходящему, начал делать знаки, указывая на микрофон. Минут пять назад он пояснял, как весь Пушкин раскрывается через одно стихотворение, но к чему начал повторять… терялся в догадках.

Ведущий тут же попытался исправить неловкость:

— А скажите, великий Флобер десятилетия работал над одним и тем же текстом, оттачивая стиль…

— Вот как можно не понимать назначения писателя! Хороший пример. А многие и сегодня ехидно посмеются над запятой, поставленной не там! — неожиданно ответил Богданов.

— Давайте немного отвлечёмся, — предложил собеседник. — Недавно была опубликована книга, в которой утверждается, что ныне иметь талант больше к несчастью, нежели к удаче. В том смысле, что служить можно только «формату». И если, скажем, известному в Европе хореографу современных постановок захочется исполнить то, о чём просит душа, его поправят: неформат.

— Понятно, последнее не принесёт рёва и восторга, как и продюсеру денег. Так что книга говорит правду. Талант на службе не в той армии. Так это проходили. Вспомните, какие дарования служили нацизму! А ведь начинали они вполне форматно. То есть пробивались. Лишь потом поняли соучастие.