Кони - Сергей Александрович Высоцкий

Арсеньев, давно уже прислушивавшийся к разговору, поддержал Анатолия Федоровича.

— Совершенно с вами согласен! Без знания языка и литературы не может быть оратора. А некоторые наши присяжные поверенные считают, что им вполне достаточно их собственных эмоций и запаса в сотню слов…

— В последнее время происходит какая-то ожесточенная порча языка, — продолжал Кони. — Появляются новые слова, противоречащие его духу, оскорбляющие слух и вкус. И притом слова вовсе не нужные, словарь русского языка неисчерпаем, а газеты протаскивают иностранные слова взамен русских. Неточность слога стала болезнью. Помилуйте, открываю недавно газету — в объявлении написано вместо «актеры — собаки» — «собаки — актеры».

Все засмеялись.

— Для каждого слова в нашем языке есть свое место. Попробуйте-ка переставить их в народном выражении «кровь с молоком»?

— Бр-р-р! — поежился Петр Дмитриевич. — Молоко с кровью это уже из другой области.

— Господа, — громко сказал Арсеньев. — Если нет возражений, обсудим реферат Владимира Сергеевича.

Манухина, наклонившись к Анатолию Федоровичу, тихо спросила:

— А третье, третье требование к оратору?

— Нужно не лгать, — так же тихо ответил Кони.

Началось обсуждение. Сдержанно, умно и убедительно говорил хозяин дома, изменив своему правилу выступать последним. Чувствовалось, что он не во всем согласен с референтом, но природный такт и положение хозяина не позволяют ему пуститься в спор. Да и вообще возражать Соловьеву сразу после его ярких, эмоциональных выступлений трудно. Требуется время для того, чтобы «стряхнуть» с себя властное очарование его речи и ответить по существу. Спасовичу такого времени не нужно. И отвечать по существу он не собирается. У него свой «конек». Этот, по выражению Пассовера, «сеймикующий шляхтич», конечно же, тянет в свою сторону, к польским делам.

Кони уже давно дружит с Соловьевым, почти каждую педелю встречается с ним на обедах у Стасюлевича, любит его (Чичерин даже упрекал его за эту любовь к «Боборыкину в философии»). Ему не хочется особенно огорчать Владимира Сергеевича — он знает о его болезни, о том, что нервы Соловьева напряжены до предела. Но не может себе позволить промолчать.

И он говорит — не столько о сегодняшнем реферате, сколько о том, что давно уже тревожит его в выступлениях товарища, — о том, что у Соловьева представление о вселенском христианстве незаметно сливается с представлением о европейской цивилизации. Но как можно не видеть, что сегодня эта цивилизация становится чуждой христианским идеалам?

— Вознося хвалу Зигфриду, вы, Владимир Сергеевич, забываете, что за мечом современного крестоносца следуют неразборчивые на средства — алчный хищник и бездушный миссионер, весьма забывчивые по части истинного христианства.

— Ого! — негромко воскликнул кто-то из слушателей.

— Это кто? — спокойно спросил Анатолий Федорович. — Это я! — чуть сконфуженно отозвался Боборыкин. Все рассмеялись.

— Расчет и желание сделать кровавую «пробу пера» — вот что руководит новым и отныне, по-видимому, властным элементом международных отношений — предпринимателем-акционером, — продолжает Кони. — И, говоря сегодня о личности в современном обществе, мы не должны забывать об этом предпринимателе — он будет подавлять личность и искажать ее отношения с обществом.

Кони говорил довольно долго, но его слушали так же внимательно, как и Владимира Сергеевича. И несколько критических замечаний в адрес Соловьева были преподнесены им так деликатно и ненавязчиво, что спорил о Кони только Боборыкин, да и то после журфикса, когда они шли к вокзалу пустынной заснеженной улицей.

Эту особенность — высказывать свое несогласие, покритиковать и очень остро, по самой сути, — и в то же время не обидеть человека, отмечали у Кони многие.

В. Б. Лопухин[40] вспоминал о первом, по избрании почетным академиком, выступлении Кони на торжественном публичном заседании Академии наук под председательством великого князя Константина Романова:

«Темою явились воспоминания о Владимире Соловьеве. В публике среди присутствующих был Сергей Юльевич Витте. Кони говорил о душевной чистоте покойного философа. Уподобил ее с небесной лазурью. Но почему-то ему понадобилось отыскать на ней какое-то «крошечное, едва заметное пятнышко». О пятнышке Анатолий Федорович говорил долго, однако так задушевно-ласково, что от обнаружения этого пятнышка вновь испеченным академиком покойник мог испытать одно только удовольствие».

Кони — Сухомлинову:

«…наш покойный сотоварищ был личность, во многих отношениях неуловимая, полная противоречий. Это были соль и дрожжи, без которых невозможно… никакое тесто, но которыми «самими по себе» питаться невозможно. Я думаю даже, что сочинения В[ладимира] Соловьева] (кроме его стихов, в которых есть… перлы) обречены на забвение. Мне кажется, что и большая часть некрологистов его неискренни и умышленно закрывают глаза на то, что метод, как бы блестящ он ни был, не может заменить положительного содержания…»

Это высказывание говорит о глубоком понимании Кони философской несостоятельности религиозно-идеалистического учения Соловьева. Другое дело — его слова о «блестящем» методе, но для того, чтобы дать правильную оценку и этому, надо было хорошо владеть методом марксистским…

На литературных вечерах у Арсеньева Кони не раз выступал с чтением своих произведений. Вспоминая об этих вечерах, Анатолий Федорович писал, что на них «разрабатывались вопросы искусства, литературной критики, религии и нравственной философии…».

Такие литературные вечера в середине и конце прошлого века были очень популярны. Встречаясь на журфиксах у Арсеньева или Е. В. Пономаревой, на обедах у М. М. Стасюлевича лучшие представители интеллигенции горячо обсуждали жгучие вопросы жизни. Правда, кое-кто из петербургского бомонда устраивал у себя литературные салоны из самого обыкновенного тщеславия, стараясь залучить к себе писателей или актеров «поименитее» да устроить обед пошикарнее.

В письмах Кони сохранилось описание типичных петербургских журфиксов, какими были и вечера у знаменитого в то время доктора Льва Борисовича Бертенсона[41] (лечившего Анатолия Федоровича от сердечного заболевания). Кони называл Бертенсона «моим сердцеведом».

«Что сказать о вечерах Бертенсона? Обычный характер петербургских вечеров, но с несколько артистическою окраскою. Квартира, вывернутая наизнанку, — спальня, обращенная в столовую, кабинет, обращенный в гостиную, — чуждые дому лакеи-татары, — растаявшее мороженое, — суетящийся и мешающий гостям устроитель…и узкие стены петербургского салона средней руки, вмещающие в себе — Рубинштейна, Ацера, Исайю, Сафонова, Гитри, Маркони, Давыдова и др., из которых каждый «подарил» себя гостям в каком-нибудь из своих шедевров; — затем в час ночи — запах жареного, тонкой струей проносящийся из кухни, — и столы, раздвигаемые во всех комнатах, — и бегство робких и сонливых