Кони - Сергей Александрович Высоцкий

намерен Анатолий Федорович говорить, хотя в той же газете сообщалось, что лекция состоится в пользу благотворительного общества судебного ведомства. А тема ее — творчество Горбунова.

Монаршее недоумение не повлияло на решимость Кони продолжать публичные выступления и литературную деятельность. Больше того — при каждой новой встрече с Николаем II, задававшим один и тот же вопрос: «Что вы теперь пишете и что теперь интересного в Сенате или Совете?», Кони присоединял к ответу «по возможности, яркое и сильное указание на ненормальные явления и безобразия нашей внутренней жизни и законодательства». Он даже подарил императору свои книги о Ровинском и о докторе Гаазе, посвятившем всю свою жизнь борьбе за облегчение крайних по своей жестокости условий содержания заключенных в русских тюрьмах.

Муравьев, бывший в то время министром юстиции, писал Кони: «Милостивый государь Анатолий Федорович. Государь император, благосклонно приняв поднесенный мною Его Величеству, в 18 день сего января, экземпляр Вашей книги «Федор Петрович Гааз», Высочайше повелеть соизволил благодарить Вас за означенное поднесение.

Объявляя Вашему Превосходительству о таковой монаршей милости, прошу принять уверения в совершенном моем почтении и преданности.

Н. Муравьев».

«Совершенное почтение и преданность» Муравьева выразились еще и в том, что он вместе с министром внутренних дел Плеве запретили Кони читать курс лекций в Петербургском университете. Муравьев написал Плеве, что «признает невозможным разрешение в настоящее время лекций о нравственных началах в уголовном процессе».

Растрачивать свои силы и дарование на борьбу с малодостойными чиновниками, ощущать каждый день плохо скрытое недоброжелательство и мелкие уколы Кони не желал. Вся горечь, копившаяся годами в его душе, вылилась в новое прошение об отставке.

«28. XI. 1896 г. Сегодня я подал в отставку от должности Обер-прокурора и буду 11 или 18 дек. снова назначен в кассационный Д-т», — писал Кони М. М. Стасюлевичу.

Кони шел пятьдесят третий год, и, несмотря на вечные жалобы на плохое здоровье, он находился в расцвете сил (недаром Евгений писал ему много лет назад — «скрипучее дерево два века живет»), но предпочел уход.

«Увольняя Сенатора Тайного Советника Кони согласно прошению от исполнения обязанностей Обер-прокурора Уголовного Кассационного Департамента Правительствующего Сената Всемилостивейше повелеваем ему присутствовать в том же Департаменте Сената», — объявил император.

Указ этот был подписан 30 декабря 1896 года, а несколькими неделями раньше, 7 декабря, Анатолий Федорович был избран почетным членом Академии наук. Звание почетного члена академии не давало Кони материальных благ, которыми пользовались ординарные академики, но авторитет этого научного учреждения был очень высок.

Увенчивая Кони званием, академики знали, что оказывают честь не только выдающемуся юристу, но и человеку высоких нравственных убеждений, человеку, которого не без оснований назвали «совестью России». Газета «Россия» писала, что имя Кони «пользуется широкой известностью не только как выдающегося криминалиста и судебного оратора, но и как замечательного деятеля-гуманиста, одного из образованнейших людей нашего века, серьезного и глубокомысленного писателя, психолога, образцового стилиста и знатока русской речи».

Академия хорошо знала блестящий ораторский талант Анатолия Федоровича, его способность к глубокому анализу явлений жизни. В декабре 1895 года Кони выступал на общем собрании Академии наук с докладом, посвященным памяти Д. А. Ровинского. Доклад этот продолжался три с половиною часа и был выслушан с огромным вниманием.

Уходя с поста обер-прокурора, Кони надеялся и в роли рядового сенатора оказывать влияние на разрешение дел в Сенате.

«..Я говорил уже с Вами о моем уходе, когда был в октябре в Москве, — писал Кони Александру Ивановичу Чупрову[43]. — Мне, конечно, жаль «публичности» и отсутствие ее составит незаживающую рану, но «слово» мое в Сенате останется прежним и даже более веским, ибо будет сопряжено и с «голосом», а руль свой я передаю в чистые честные и просвещенные руки, чего могло бы не случиться, если бы я, вследствие физического и душевного утомления, ушел через год или два».

Надежды его не оправдались: «кассационная деятельность… своим бездушным формализмом, растущим изо дня в день, совсем отвратила меня от себя…»

Даже теперь, уйдя в рядовые сенаторы, Анатолий Федорович думает об отставке, «до того опустилось нравственно ведомство, к которому я считал за честь принадлежать и которому отдал… все свои силы. Больно за родину!» Этот крик души вырвался у него в письме Б. Н. Чичерину.

Потянулись скучные, мертвящие своей тягучестью и казенностью заседания. Только занятия литературой, общение с друзьями, к которым теперь прибавилось несколько академиков, скрашивали его жизнь.

Накануне 100-летней годовщины со дня рождения Пушкина, 26 мая 1899 года, Кони выступил на торжественном заседании Академии наук с речью о нравственном облике поэта. Выдающийся юрист отдал дань глубочайшего уважения гениальному поэту. «Нравственный выразитель коренных начал народного духа» был с детских лет кумиром Анатолия Федоровича. Зная наизусть почти все, что вышло из-под пера поэта, Кони очень верно определял место Пушкина в нашей литературе: «Какую бы сторону ея (литературы. — С. В.) ни исследовать приходится почти всегда подняться вверх по течению, к Пушкину».

Речь Кони о нравственном облике поэта была им выстрадана — так много личного, созвучного своим убеждениям нашел Анатолий Федорович в судьбе и убеждениях поэта. Он, наверное, думал и о себе, когда говорил о любимом поэте: «Ему тяжело жилось в современном ему обществе, где приходилось нести свою любовь к правде, свое «роптанье вечное души» в бездушную среду «злых без ума, без гордости спесивых», влачащих скуку «как скованный невольник мертвеца» и отдыхающих на чувстве недоброжелательства и на виртуозности клеветы по отношению ко всякому, кто умственно или нравственно возвышается над их уровнем. В то время, когда поэту казалось невозможным считать, что «добро, закон, любовь к отечеству, права — лишь только звучные слова», ему же приходилось в письме к Чаадаеву с душевной болью отмечать у нас «отсутствие общественного мнения, равнодушие к долгу, правосудию и правде»…

«…Между окружающими его нашлись… платящие обидой за жар его души, «доверчивой и нежной». Их «предательский привет» глубоко уязвлял его впечатлительное сердце. Он мог повторить слова Саади в «Гюлистане»: «Враг бросил в меня камнем, и я не огорчился, — друг бросил цветком — и мне стало больно». Рядом таких скрытых обид и злоупотреблений «святою дружбы властью», очевидно, вызваны выстраданные звуки негодования в его «Коварности», когда ему довелось «своим печальным взором прочесть все тайное в немой душе» того, кого он считал другом…».

В ознаменование