На поводу у сердца (СИ) - Майрон Тори

Эта женщина не заслуживает ни толики тех жертв, на которые я шла все эти годы в наивной надежде спасти её. Она не заслуживает, чтобы ради её здоровья я на целый год продавала себя эгоистичному мужику и навсегда отказывалась от любимого человека. Она не заслуживает ни моей заботы, ни любви, ни помощи, ни поддержки. Она не заслуживает меня.

Она — не моя мама. Она мне никто.

Это просветление соборным колоколом гудит в моей голове наперебой с яростными фразами, что до сих пор вылетают изо рта этой женщины в мой адрес. Да только ничего для меня это запоздалое понимание уже не меняет. Слишком поздно. Моя жизнь окончена. Меня ждёт тюрьма. Вот так просто. Один опрометчивый поступок — и на этом всё. Мои руки навечно испятнаны в чужой крови, а совесть отягощена лишением жизни человека.

Это конец. Печальный. Трагичный. Повергающий в ужас. Охватывающий нутро настоящей безысходностью.

Всё, о чём я переживала и чего боялась, теперь не имеет никакого смысла. Кадры прожитых двадцати лет моего существования превращаются в одно сплошное блеклое пятно, которое не оставит никакой запоминающийся след после моей смерти. Все горящие во мне мечты, желания, надежды, чувства разом потухают, словно от мощного дуновенья ветра, пробирающего промозглым холодом до самых костей, отчего вся следующая, самая долгая минута моей жизни состоит исключительно из сожаления о потерянных годах, которые я самозабвенно посвящала кому угодно, кроме себя.

Шестьдесят секунд, в три раза больше ударов моего сердца и такое чувство, что ни одного живительного вдоха, — и вдруг я слышу глухой, прерывистый хрип, сопровождающийся вялыми движениями Филиппа.

— Фил? Боже мой! Фил! Фил! — возбуждённо восклицает мама, в одно мгновенье врубая во мне свет на полную мощность. — Жив! Жив!!! Слава богу! Жив! Любимый! Жив!

Её громкие восторженные восклицания нещадно начинают резать мне слух, давая понять, что до слова «Жив», я слышала все крики мамы приглушённо, а боль от порезов на ладони и вовсе не чувствовала.

— Фил! Господи! Живой, родной мой! Слава богу!

Безучастно наблюдая, как мама целует искажённое болью лицо Филиппа и пытается перевернуть его на спину, я выпускаю остатки разбитой бутылки из своей руки, вмиг ощущая, как вместе с падением орудия чуть было не совершённого убийства с моих плеч слетает весь непомерный груз вины за чужую смерть. И я словно взлетаю над землёй, парю и наслаждаюсь прежде невиданной лёгкостью, не сразу соображая, что начинаю хохотать во весь голос.

— Ты больная? Что ты ржёшь? — недоумевает мама, а я не могу остановиться: смеюсь истерично до колик в животе, чуть ли не прыгая от облегченья и счастья — моя жизнь не закончится сегодня. Никак нет. Сегодня она начнётся!

— Да прекрати же ты и помоги мне лучше поудобней усадить его! И скорую вызови! Живо! — требует она, продолжая реветь от радости, но я не спешу выполнять её приказ, а только замираю, всё так же ярко улыбаясь, и смотрю на неё свысока. В упор, неотрывно, будто пробоину в ней просверлить намереваюсь, но вижу не её лицо, а лишь отражение маленькой девочки в блеске её морских пьяных глаз.

Она лежит, сокрушённо, конвульсивно подрагивая израненным от маминых криков телом. Плачет, стонет, захлёбывается кровью, но всё ещё дышит и тянет ко мне свои маленькие ручки в надежде, что я ей помогу, вылечу, вновь поставлю на ноги и позволю жить дальше. И я понимаю, что не могу уйти и оставить её умирать в одиночку, не сделав окончательный выбор. Только я могу довести дело до конца. Только я могу решить её судьбу. И свою тоже.

И я решаю…

Подхожу к ней близко, преисполняясь омерзением и грустью от созерцания этой жалкой, глупой и наивной части себя, и вместо протягивания руки помощи без капли сожаления наступаю ей на горло, уничтожая мамину дочку навсегда.

Ей больше нет места во мне. Теперь я это точно знаю.

— Что ты встала, Николина?! Быстро помоги мне! Давай же! — очередной бурный клич мамы возвращает меня из внутреннего мира своей души. Я вытаскиваю телефон, вызываю скорую помощь, а затем со снисходительной улыбкой на губах ей отвечаю:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Это последнее, что я для вас сделала, — несколько секунд не без тошноты осматриваю весь пьяно-кровавый хаос, устроенный на кухне, и возвращаюсь обратно к маминым зарёванным глазам. — Прощай, Юна, больше ты меня здесь не увидишь, — и с этими словами, от которых некогда родная мне женщина разевает в изумлении рот, я покидаю кухню.

Пребывая в крайне неуравновешенном состоянии, мне хватает ума только забрать свои документы, имеющуюся наличку и фотографию папы с прикроватной тумбочки и как можно скорее выбраться из дома, в который больше никогда не вернусь. Лишь оказавшись на тёмной улице Энглвуда, я замечаю, что на мне всё тот же спортивный костюм бабушки Мэгги и туфли на высоченных шпильках, что разом отметают возможность сорваться на скоростной бег.

Шок после пережитого стресса, страх и недоумение от поступка Адама набирают обороты, жалят прямо в мозг, накрывают с головой ледяной лавиной, проворачивающей меня в своем жестоком вихре, не давая трезво рассуждать и принимать обдуманные решения. Напрочь забыв о безопасности Остина, я набираю его номер с наиглупейшим желанием сообщить, что я скоро к нему приеду и, наконец, расскажу всю правду о себе.

Да! Я всё расскажу! Всё как есть! Без каких-либо выдумок, очерняющих меня в его глазах, а исключительно правду. И про «Атриум», и про Адама со всеми его преследованиями и одержимостью, и про долбаный контракт, главное условие которого Харт сам же нарушил.

Теперь я свободна.

СВОБОДНА!

Многолетний груз, прибивающий меня намертво к земле, отцеплен, сброшен, оставлен в маленькой затхлой квартирке, и теперь в Рокфорде меня больше ничего не держит. Я могу лететь куда глаза глядят и делать то, что пожелаю. Мне больше не нужно никого спасать или идти на какие-либо жертвы, ломая себя и отказываясь от своих заветных мечтаний. Не будет этого больше! Хватит! С этого момента есть только я и мои желания. Только мои! А я хочу к нему — к моему Остину. Он единственный, кого хочу видеть рядом, чтобы расцеловать до беспамятства, вдохнуть любимый запах, забраться на колени, найдя защиту в родных, крепких объятиях, и всецело открыться ему, уничтожив все тайны и ложь между нами.

Я расскажу ему всё, а он поймёт. Он обязательно всё поймёт, простит и поможет. Остин умный. Он что-нибудь придумает и спасёт меня. Защитит. Он же всегда это делал. И сейчас это сделает. Потому что в этот раз одной мне не справиться. Да и не хочу я больше справляться одна. Достаточно с меня борьбы в одиночку. Теперь всё будет иначе. Теперь мы будем вдвоём. Только вдвоём. Всегда.

— Ну же… Давай… Ответь… Ответь же, — быстро шагая в сторону метро, раз за разом набираю его номер, но Остин не отвечает ни на один из звонков. — Чёрт! Где же ты? — шиплю я и дрожащими пальцами пытаюсь напечатать ему сообщение.

Ноги подкашиваются, руки трясутся. Тело начинает бить и сводить болезненными судорогами от нервов, а буквы на экране смартфона расплываются так же, как и разумные мысли в моей голове. Ведь будь во мне хоть капля здравого смысла, я не стала бы вести себя столь опрометчиво, связываясь с Ридом. Не стала бы наивно верить, что у нас есть шанс зажить счастливо вместе, и думать, что Харт неожиданным возвращением Филиппа просто-напросто хотел заявить о расторжении нашего контракта. И уж точно я не стала бы грезить, что мне удастся добраться до центральной автобусной станции, сесть на нужный рейс до Нью-Йорка и с концами покинуть город.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Но я — дура, одурманенная чувством облегчения и свободы, — ни о чём из вышеупомянутого не думаю, а прихожу в себя из забвенья несбыточных фантазий, лишь когда, закончив печатать сообщение Остину, вдруг ощущаю болезненный укол, пронзающий тонкую кожу шеи, что мгновенно исключает все шансы сопротивляться или испустить истошный крик о помощи.

За долю секунды все соединяющие тело и мозг нити разрываются, превращая меня в обмякшую марионетку, что оказывается в стальном капкане чьих-то рук, пока разум стремительно погружается в беспросветную тьму.