Только ты и я - Лор Ван Ренсбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня раздевают две медсестры. Одежду они аккуратно укладывают в пластиковые пакеты. За процессом внимательно наблюдает шериф Уилкокс: моя нагота, прикрытая лишь нижним бельем, его нисколько не смущает. Несколько раз он фотографирует мое тело с разных ракурсов, подробно останавливаясь на каждом синяке, на каждой ссадине. Мою рассеченную губу и рану на руке он берет крупным планом. Его брови слегка приподнимаются, а маска отстраненности и холодного профессионализма сползает с его лица, только когда он замечает выглядывающий из чашечки лифчика уголок сложенной пополам фотографии. Я достаю согретое теплом моего тела фото и разворачиваю снимок. Линия сгиба проходит точно посередине, словно граница, которая навсегда разделила меня и Венди.
Потом я протягиваю фото шерифу. Уилкокс внимательно разглядывает двух девчонок-подростков, их улыбки и объятия, зафиксированные фотохимикатами на светочувствительной бумаге.
– Можно я оставлю это у себя?
По выражению моего лица он, кажется, понимает, что это не просто памятный снимок, а якорь, который удерживает меня, не давая соскользнуть в бездну безумия, и кивает. Фотография возвращается на прежнее место, и я перевожу дух, а Уилкокс продолжает составлять фотоопись моих ран и увечий. Под конец он просит меня запрокинуть голову и убрать волосы, а сам нацеливает фотоаппарат на мою шею. Выражение его лица снова меняется. Он видит багровые следы пальцев на моей коже, и его мозг – мозг полицейского – начинает работать в правильном направлении, восстанавливая на основе улик последовательность событий. Во всяком случае, мне хочется думать, что он занят именно этим. Интересно, я для него все еще человек, личность, или просто коллекция синяков и ссадин?
Наконец он берет пробы у меня из-под ногтей, убирает их в небольшие пакетики для вещественных доказательств, и одна из медсестер – та, что постарше – надевает на меня больничную рубашку. Ее волосы тщательно подколоты и убраны под шапочку, на груди болтается потертый бейджик с именем и фотографией. Медсестру зовут Ш. Чендлерс. На фото волосы у нее короче, а лицо напряженное. Должно быть, снимок был сделан в ее первый рабочий день в этой больнице.
Шериф Уилкокс сложил улики в небольшой чемоданчик и выпрямился.
– Кого из ваших родных мы могли бы известить? – спрашивает он, и я сразу думаю о Конноре. Я вспоминаю, как терпеливо он слушал мою болтовню, угощая меня в кафе жареной картошкой и молочным коктейлем, когда в семнадцать лет я навещала его в городе (то же самое повторялось и позже, когда я поступила в университет и стала жить в Нью-Йорке постоянно). Я думаю о Конноре, которому так и не перезвонила после того, как три дня назад он оставил мне голосовое сообщение. «Привет, сестренка! На выходные мы с Джо поедем в Вермонт к друзьям. Не хочешь присоединиться? Можешь даже захватить с собой твоего таинственного незнакомца, о котором я ничего не знаю. В общем, перезвони в любом случае, пока!» Ах, Коннор!.. Веселый и беспечный Коннор, который живет в Бруклине со своим бойфрендом и делит свое время между работой в издательстве, велопрогулками в парке и вечеринками на крышах, украшенных волшебными фонариками. Когда я прилетела в Нью-Йорк в первый раз, он встречал меня в аэропорту «Ла Гуардиа», хотя я его об этом не просила. «Велкам Вагон»[40] бдит!» – сказал он на это, вручая мне сдобный крендель, и я, не выдержав, рассмеялась.
Да, одного воспоминания о Конноре оказалось достаточно, чтобы растопить лед, который, казалось, скопился у меня в самих костях. Этот лед действовал как наркоз, он заморозил боль, не давая мне развалиться на куски. Если я ему позвоню, он бросит все и примчится… Коннор сделает для меня все, в этом я не сомневалась, но… но он не знал, что сейчас я – Элли. А оставаться ею было для меня на данную минуту важнее всего.
– Никого, – сказала я. – Мне некому звонить.
Мой взгляд отрывается от ободранного линолеума и устремляется на потолок, отделанный серыми пластиковыми квадратами в мелкую серую крапинку. Уилкокс давно ушел. В палате его нет, быть может, он вовсе уехал из больницы. Холодный вагинальный расширитель проникает в меня все глубже, он ищет следы. Его следы. Назвать его по имени я не могу – оно застревает у меня в горле. Я не в силах воспроизвести это имя даже мысленно, потому что боюсь – оно просто раздавит меня своей тяжестью. Расширитель что-то задевает, я чувствую боль, но не обращаю на нее внимания, потому что думаю о другой боли – о той, которую причинил мне врезавшийся в ребра край деревянной столешницы, когда он задрал мне подол.
Мои пальцы впиваются в матрас, рвут тонкую бумажную простыню, и я жалею, что не попросила медсестру Чендлерс остаться со мной, когда она предлагала.
– Прошу прощения. Потерпите, осталось недолго, – произносит надо мной бестелесный голос. Я в очередной раз напрягаюсь, и голос реагирует на это подобно павловской собаке. Интересно, сколько раз больничный врач говорила это лежащим здесь женщинам, сколько глаз таращились на серый потолок, на отклеившийся уголок одной из плиток, сколько раз влажные от пота руки мяли и рвали тонкую одноразовую простыню, когда картечь воспоминаний в клочья разносила души и сердца тех, кто из последних сил старался не обращать внимания на холодный кусок металла глубоко внутри – еще одно непрошеное, но необходимое вторжение. Пройти через боль, чтобы восторжествовала справедливость. Какая возвышенная цель! И мы терпим, терпим снова и снова, но справедливость по-прежнему торжествует очень редко. Почти никогда.
Расширитель погружается еще немного, и слеза, выкатившись из уголка глаза, сбегает по виску и исчезает в волосах.
В искусственном свете блестит шприц. Игла вонзается в кожу, и я ощущаю укол.
– Что это? Зачем? – Каждое слово обжигает и царапает горло, словно я глотаю щепотку ржавых рыболовных крючков.
– У вас холодный ожог. Это для профилактики гангрены.
Я сажусь на смотровом столе и сосредотачиваю внимание на развешанных по стенам таблицах и плакатах, посвященных прививкам от гриппа и симптомам опоясывающего лишая. Годится все что угодно, лишь бы удержаться в настоящем, лишь бы не сорваться в прошлое – кошмарное и мучительное прошлое.
Я вздрагиваю, как от холода, и мои руки покрываются гусиной кожей.
– Бедная детка, – с южной растяжечкой произносит сестра Чендлерс. Она возвращается в кабинет, но я не вижу ее за бледно-голубой ширмой, которая отгораживает мой уголок, создавая иллюзию уединения. Должно быть, сестре Чендлерс уже много лет, если в ее глазах я похожа на ребенка.
Сквозь складки тонкой бледно-голубой материи я слежу за движением теней и прислушиваюсь к шепчущим голосам. Пора
