Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

Ермаков на камлание опоздал: случилась очередная неприятность – исчез неопрошенный свидетель Виктор Седых. По-странному исчез, голым. Моторист «Трезвого» уверяет, что видел, как Виктор доплыл до песчаной косы и вышел на берег. Но домой он не вернулся, и вся одежда дома оказалась в наличии, а раздетым по полной гнуса тайге далеко не убежишь. Да и какой резон бежать – вроде как вне подозрений. Правда, запала капитану мыслишка, что, может, Седых и не совсем голый в бега ударился, а в той одежде, что из магазина пропала. Но даже самому Ермакову эта мысль показалась абсурдной, и он до времени отложил ее про запас. Все же песчаную косу Ермаков обследовал и следы босых ног на ней обнаружил: отпечатки нещадно изукрасили берег и исчезли на торной тропе, пробитой скотом вдоль берега. Уйти по ней можно было или за Пасол, в деревню Вата, или в поселок на Неге. Но можно было и сесть в припрятанную где-нибудь лодку и уплыть куда глаза глядят. У самого Ермакова от всех этих сложностей глаза ни на что уже не глядели, и он повернул обратно в поселок, на пути в который глухо ухал бубен. Когда Ермаков подошел к кострищу, бубен уже молчал и публика разошлась, а возле угольков покуривали два старых ханта – Кыкин и Сегилетов, да вездесущий Карым Аппасович. Сам источник переполоха – шаман лежал на утоптанной траве вниз лицом, крестом разбросав руки и не шевелясь. Поза шамана показалась Ермакову неестественно напряженной, и он счел своим долгом задать вопрос:

– Что с ним такое?

– Мухоморной настойкой упился, – ухмыльнулся добродушно Карым Аппасович.

– Маленько отдыхает, – добавил Кыкин.

Ермакову этих объяснений показалось недостаточно, он подошел к лежащему, перевернул его на спину и заглянул в сморщенное черное лицо: «Однако уже не маленько отдыхает. Теперь уже только отдыхать и будет, мухомор старый...» Еще одного свидетеля потеряло следствие, занервничал капитан. Не успел предъявить ему шкурки на опознание. Если так будет продолжаться – скоро ни одного свидетеля не останется. Хорошо еще, что Пипкин обнаружился, но какой с него будет следствию прок и будет ли вообще – это вопрос. Фельдшер предполагает сотрясение мозга, возможна стойкая потеря памяти. Вот еще одна загадка: кто пытался убрать Пипкина? Может быть, тот, кто стрелял в лесника Батурина? Возможно, Пипкин располагал информацией и компроматом на стрелявшего и свидетеля поторопились убрать? Но кто? Тот, кому Пипкин помог украсть винтовку? Или тот, кому Пипкин ее продал? Или тот, у кого сам Пипкин ее приобрел? Тогда где он ее прячет? Вопросы, вопросы. Однако явление Пипкина из мертвых, находка трупа Батурина совпадают с пропажей Виктора Седых. Неужели он причастен к попытке убрать Пипкина? Исключить такое полностью нельзя. Если стрелок – Виктор, то возможна цепочка: Пипкин крадет винтовку, передает ее Виктору, тот стреляет в лесника и пытается освободиться от свидетеля. Тогда зачем ему было обнаруживать труп с пулей в виске? Не вяжется эта версия. Сплошные загадки. Вдобавок еще один труп свалился на голову неудачливого капитана – шаманский. А может, и не один – может, и Виктора Седых принесли в жертву священному дереву? Говорят, раньше такое у язычников сплошь и рядом случалось. Если подтвердится, то могут спросить и с Ермакова – как допустил? Содрогнулся милиционер от своей догадки и решил ее никому не высказывать: так спокойнее для карьеры.

Поселок снова загудел от пересудов, надо же: Пипкина топили, Батурина застрелили, Проломкин умер, этнограф в капкан попал, а Витька Седых и вовсе потерялся. Такого испокон веков не бывало. Судили-рядили, высказывали свои догадки, ждали очередных событий. Зойка Михайлова выпросила у Еремеевны пучок колдовских трав, ночью заперлась в черной бане, запалила свечку перед иконкой Божьей Матери и от свечки развела огонек в печи. Бросила в огонь пучок сухих трав, защипало пахучим едким дымом Зойкины глаза, покатились девичьи слезы, и зашептали-запричитали безгрешные губы молитву о возврате милого:

– Черный дым, бусый дым. Батюшка-дымочек, быстрый огонечек. Расстилаешься ты по луне Господней, по утренней заре Марии, по вечерней Маримьяне. Встаньте вместе, поднимитесь, идите разыщите моего друга милого, приведите ко мне, вложите в его душу, вложите в его сердце тоску-тоску чую, сухоту-сухотную, плач неугасимый. Все бы он плакал-горевал обо мне, страдалице, думал, не забывал. Казалось бы ему я, раба Божия, белее белого снегу, милее ясного света, дороже отца и матери, всех друзей-товарищей. Пить бы не запивал, есть бы не заедал, в пару-банюшке не запаривал, к друзьям-товарищам не загуливал. Все бы в уме рабицу Божию Зою держал. Соединитесь все мои слова вместе: передние с передними, середние с середними, не падайте мои слова ни на землю, ни на воду, а прямо к рабу Божьему Виктору в ретивое сердце, в кровь горячую, в плоть ходящую. Отныне до веку и присно. Аминь!

Кончила заклинание, вскинула очи к теням на прокопченном потолке и воскликнула:

– Витенька, где ты? Слышишь ли ты меня?

Но хлопнуло ветром в дымовую трубу, прошелестел по бане черный сквозняк и задул свечу под иконкой. И обмерло девичье сердце от недоброго знака.

В тот же вечер Иван Гордеевич за ужином допрашивал сыновей о событиях дня. Слушал о смерти Проломкина, о поверженном кедре и о пропаже Виктора. Слушал с недобрым видом, хмурился, словно выдрать сынов решил. Неуютно заерзали на лавке и великовозрастные Петька с Колькой, и средний Ванька, и младший Семка. Вроде и не виноватые, но раз отец хмурится, то найдет причину по лбу нащелкать. Но Иван Гордеевич щелкать сынов не стал, а рассказал историю:

– Слушайте, сыны, что в старое время за такое бывало положено. Это сейчас поизмельчал народец и сам себя боится. А раньше те же хантишки кедровники пуще глаза берегли от огня и порубок. Чтобы свалить лесину ради мешка шишек – об этом никто и помышлять не мог. А если по редкости и находился ослушник-вахлак, осмелившийся неписаный таежный закон нарушить, его остяки как зайца силком отлавливали и голым к поваленной лесине на всю