Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

Глава двадцать вторая. Последнее камлание

Пам-пам-пам, тум-тум-тум! – разносится над Негой. Пам-пам-пам, тум-тум-тум! – вот уже который час будоражит поселок. Глухой, неясный звук несется со стороны пристани у Трех кедров. Там, у поверженного Микешей кедра, дымится жертвенный костер и идет камлание. Старик Проломкин добыл из секретного лабаза древнее шаманское облачение, просушил над костром дедовский еще, наверное, бубен и пляшет вокруг костра колдовскую пляску.

Там-там-там, бум-бум-бум! – колотит Проломкин в промасленную кожу колотушкой из заячьей лапы. Страшно его почерневшее лицо, страшен шаманский пояс с подвесками из медвежьих когтей и зубов, крысиных черепов и странных медных бляшек. Страшно слушать его хриплую песню. Страшно – но сидят и слушают. Слушают почти все поселковые ханты, что собрались на призыв бубна, от мала до велика. Слушают свободные от житейских дел жители поселка. Слушают мальчишки и девчонки. Слушают, смотрят и молчат. Редкий из них видел камлание – последних шаманов извели еще до войны, – мало кто слышал голос шаманского бубна, и уже совсем никто не видел старика Проломкина в шаманских одеждах. Если Проломкин решился в них облачиться и выйти при народе к костру с бубном – значит, случилось страшное, непонятное, что заставило старика забыть о себе, раскрыться, чтобы прилюдно плясать под свою непонятную песню.

Там-там-там, пум-пум-пум! – колесит вокруг костра старик Проломкин на кривых, больных и усталых ножках, тяжелая шуба давит ему на плечи, пот катится со сморщенного лица, глаза полузакрыты, голос то хрипит, то обрывается, песня звучит то по-хантыйски, то по-русски, то переходит на гортанные междометия. Но собравшиеся на камлание понимают, улавливают ее смысл и раскачиваются в такт ударам.

Пам-пам-пам, тум-тум-тум! О чем пел шаман Проломкин? Плохо я помню эту песню – трудно передать словами крик души таежного человека, изливающего стон и боль за поруганную землю свою. Кричит душа шамана, хранителя старых традиций, хранителя вечной природы, хранителя древней культуры. Слушайте.

– Расступитесь, злые духи, освободите мне дорогу на седьмое небо! Отойди в сторону Менкв, убегай Ерт-ике, сгинь Куль, склонись дух Ленина – я, последний из рода великих шаманов Проломкиных, иду! Иду к великому богу, отцу всех хантов Нуми-Торыму. Ты слышишь меня, Великий Нуми? Знаешь ли о той большой беде, которую принесли на землю твоих детей хантов пришлые русские? Не стало места в тайге твоим детям, не стало места на реке твоим внукам. Везде рычат машины, грызут материнскую землю. Ты слышишь, Великий Нуми? Русские не предали земле тело своего бога, оставили напоказ тело Ленина – его непогребенный злой дух шатается неприкаянным по свету и вредит живым людям. Возьми его к себе, Великий Нуми. Ты слышишь? Скажи нам, Нуми, как дальше твоему народу жить? Приезжие топчут могилы предков, ломают идолов. Не стало покоя в тайге: выходят из открытых могил злые духи, шастают вокруг, вредят, гадят. Говори, Нуми-Торым, говори – я слушаю. – Шаман достал из-за пазухи бутылку с коричневым настоем, сам отхлебнул, плеснул каплю на костер и упал на землю, раскинув руки крестом. Полежав так с полминуты, он привстал и снова взял в руки бубен, продолжил свою песню: – Там-там-там, пум-пум-пум! Нуми, великий Нуми-Торым услышал и говорит моими устами, Великий Нуми отвечает всему народу ханты, Великий Нуми говорит. Все молчите! Слушайте, внимайте слову великого Нуми! Провинился перед богами избранный народ ханты, забыл веру и обычаи предков, потерял дорогу к древним идолам, мало жертвует, прогневил их, и они сердятся. За то великие кары ожидают народ. Вспыхнут большие пожары – загорятся и леса, и болота, и реки. Негде будет укрыться ни зверю, ни птице, ни рыбе. От тяжести машин прогнется земля, и хлынет из нее черная кровь, и прольется она в реки, в озера, в сора и покроет их пеленой, и задохнется под ней рыба, прилипнет к ней утка, погибнет в ней выдра, ондатра и водная тварь. Пришлые люди вырубят леса, наделают из них карандашей и бумаги для детей ханты, чтобы учились они по чужим книгам, читали не по следу, а по бумаге, не знали ни тайги, ни реки, не чтили законов леса и законов предков, не умели добыть себе зверя, словить птицу, поймать рыбу. И исчезнет тогда свободный народ, как исчезнет и его земля: московские люди перегородят великую реку Ас, разольет она свои полые воды и покроет ими землю народа ханты. Пам-пам-пам!

Не будет ничего – только вода и вода. А по ней поплывут, закачаются мертвые деревья. И будут плавать и тонуть. Хорошо будет уткам и чайкам. Не найдется места только детям реки Ас – остякам. Погибнет народ, как погиб этот священный кедр. Не рука человека свалила дерево бога, а злая воля шайтана. Шайтан, а не человек управлял машиной, и духи говорят мне, что священный кедр не простит и накажет шайтана, шибко накажет, очень шибко. Слушайте голос Нуми-Торыма! Великий Нуми призывает своих детей уходить с низких берегов реки Ас – к северу, на горную сторону, к верховьям Пура и Таза, в глухие леса и болота, куда не скоро доберутся русские. Спасайтесь, спасайте детей... – Голос шамана осекся, ноги подкосились, с тонких губ пошла пена. Проломкин упал на песок и забился в конвульсиях, постепенно затихая. Когда он замер в безжизненной позе, Кыкин подобрал бубен, прислонил его к стволу поверженного кедра и дал знак собравшимся расходиться.

И пошли от ритуального кострища люди, как никогда прежде не ходили: русские с русскими, а ханты особняком, отдельно, и говорили между собой на своем языке, чтобы другие не подслушали. И те и другие об одном и том же: уезжать необходимо, не будет спокойной жизни, если и лектор и шаман на одном сходятся – быть потопу. Да и на глазах ломается спокойная, размеренная жизнь, заполняется пространство бродячими пакостными людишками, от которых покоя ни ночью, ни днем – глаз да глаз нужен, того и гляди, голышом оставят... Уезжать надо. Куда – каждый смекал по-своему. Если не самому уехать, то хотя бы детей отправить туда, где можно прожить-прокормиться и где не будет морского дна.