Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одно, впрочем, несколько смущало Теймура, и стыдно было ему в том признаться даже самому себе. Не раз ловил он себя на том, что при виде накрашенных женских щек и подведенных глаз вспоминает он другие щеки, с нежным пушком, как у персика, и другие ресницы, щеточками, не ведавшие сурьмы… Вот бы ему такую красотку, как Баджи!.. Что за дьявол! Неужели он в самом деле влюбился в дочку плешивого Дадаша?..
Доволен был возвращением доброго старого времени и мулла хаджи Абдул-Фатах.
Шел месяц махаррам — месяц печали и плача, но Абдул-Фатах, обращаясь с проповедью к прихожанам и предвкушая щедрые дары, которыми люди побогаче баловали теперь служителей неба в знак счастливого избавления от большевиков, с трудом находил в своем сердце слова печали и скорби, какие надлежит мулле произносить в этот месяц.
Незадолго до приближения дня шахсей-вахсей Абдул-Фатах напомнил Шамси:
— Пришла пора замаливать свои грехи!
Шамси не любил сурового махаррама, поста и крови, которую проливают правоверные шииты, истязая себя в день шахсей-вахсей; он предпочитал веселый новруз или курбан-байрам. Но закон есть закон, и надо его исполнять.
И Шамси обратился к Таги со следующими словами;
— Стар я, Таги, к тому же не подобает мне по моему положению истязать свои старые плечи, участвуя в шествии в память имама Хуссейна. Не согласишься ли ты, как это дозволено святым кораном, пойти вместо меня? Дела твои, вижу, не слишком хороши, а если б ты меня заменил, ты смог бы заработать несколько рублей, участвуя в добром, аллаху угодном деле. Труд этот, ты сам знаешь, не слишком велик: нет нужды истязать себя до полусмерти, как святые мученики, — ведь мы люди обыкновенные, да и не так уж много у меня грехов.
Таги мысленно соглашался. Дела его действительно не слишком хороши, а труд, по правде говоря, не слишком велик. Куда трудней таскать тяжести, получая за это копейки… Но Таги вдруг представил себе, как он будет ходить в пыли, терзая свои худые лопатки «занджиром» тяжелой связкой цепей, а тучный Шамси будет сидеть на ковре, предвкушая блаженство рая, и замотал головой:
— Не пойду за другого, своих грехов хватает!
Шамси удивился.
— Я ведь тебе же хотел удружить, дав заработать, а бедняков, которые согласятся, есть тысячи, — сказал он кротко, потому что не полагается спорить в месяц махаррам, когда все правоверные должны быть объединены в своей скорби.
— Придет время, таких бедняков вовсе не будет! — буркнул Таги.
— Ты, я вижу, наслушался безбожников и болтунов в ту смутную пору, — ответил Шамси, теряя кротость. — Добром не кончишь!..
Как это велось издавна, с наступлением последних дней месяца махаррам стали ходить по улицам многолюдные процессии в честь и память имама Хуссейна, павшего за веру с семьюдесятью своими приверженцами. Участники шествия были в длинных черных рубахах с овальными вырезами на лопатках, на которые падали мерные удары занджира, превращая лопатки в кровоточащие раны.
— Шах-сей!.. Вах-сей!.. — восклицали они.
Шамси шагал по тротуару, не сводя глаз с хромого фонарщика, которого он нанял вместо Таги и который ковылял сейчас вместе с процессией. Вяло, казалось Шамси, бил себя фонарщик занджиром, и Шамси готов был предаться горестным размышлениям о падении благочестия среди мусульман, как вдруг отряд турецкой военной полиции во главе с офицером преградил процессии путь и прервал мысли Шамси.
— Я такой же истинный правоверный, как вы! — обратился офицер к участникам шествия. — Мы, турецкие мусульмане, уже шестьсот лет проливаем свою кровь, борясь с врагами ислама. Но чем сейчас проявляете свою любовь к исламу вы? Тем, что ходите по улицам, истязая себя? Этого недостаточно! Если вы хотите пролить кровь за святое дело, вразумляйте всех, называющих себя правоверными, что сегодняшний день требует бесстрашной и неустанной священной войны с нашим врагом — с безбожниками-большевиками! Если хотите пролить кровь за святой ислам, идите на его врагов, идите все на север, на Петровск, откуда до сих пор не могут выгнать дагестанцы-мусульмане проклятых большевиков!
Шамси был смущен: много грехов осталось у него незамоленными, а вот турецкий офицер расстроил шествие.
Впрочем, Шамси был склонен оправдать турка: ведь они, как известно, сунниты, и сама их вера предписывает им бороться против шиитского шахсей-вахсей. Что ж до грехов, то их, в конце концов, можно будет замолить другими способами, да еще сэкономить сейчас — ведь не платить же фонарщику за сто легких ударов столько, сколько уговорено было платить за весь шахсей-вахсей.
Гораздо больше смутило Шамси иное — упоминание о Дагестане, о Петровске и о большевиках. Идти на Петровен против большевиков? Значит, существуют еще где-то поблизости эти большевики, и война с ними, значит, еще не окончена, и, значит, доброму старому времени снова грозит беда. Это наполняло сердце Шамси гораздо большим волнением и беспокойством, чем прерванная процессия, нерадивость хромого фонарщика и некоторые незамоленные грехи.
Вывески перекрашиваются
Хабибулла был влюблен в Нури-пашу.
С утра торчал он на улице против дома, где жил паша, в ожидании, когда тот выйдет и сядет в свой автомобиль.
Стоило серому автомобилю с флажком отъехать, как вслед за ним с криками «яшасын!» — «да здравствует!» — устремлялись на автомобилях и на фаэтонах члены мусаватского правительства, вожаки партии «мусават» и просто поклонники паши.
Положение журналиста давало Хабибулле возможность находиться среди этих людей. Аскеры, охранявшие священную особу паши, успели привыкнуть к его добровольной свите и не слишком усердно разгоняли ее. Лицо маленького человечка в темных очках примелькалось им еще в Гяндже, и Хабибулла почти беспрепятственно следовал за пашой, жадно ловя каждое его слово, с умилением, на тысячи ладов, передававшееся из уст в уста приверженцами и поклонниками паши. На следующий день в газете появлялась восторженная статейка Хабибуллы, воспевающая доблести Нури-паши и «кавказской мусульманской армии» и подписанная: Хабибулла-бек Гянджинский…
Работа в газете привела в эти дни Хабибуллу на прием к главе германской делегации в Азербайджане полковнику фон дер Гольцу.
— Установление отношений между германским имперским правительством и правительством Азербайджана уже достигнуто, — заявил фон дер Гольц, затягиваясь сигаретой, — и наше пребывание здесь является лучшим доказательством того глубокого дружественного интереса, который имперское правительство и фельдмаршал Людендорф проявляют к Кавказу.
— Наша газета подчеркивает этот дружественный интерес, — решился заметить
