Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Доброе старое время!
Национализированные промыслы и заводы, дома и пароходы возвращаются прежним владельцам. Богатых людей теперь не только не обижают, но одаряют вниманием и почтением, как в доброе старое время, что, впрочем, вполне естественно и справедливо: ведь те, кого аллах наделяет богатством, конечно, аллахом любимы, и как же простым смертным не почитать избранников, которых по милости своей отметил любовью сам всевышний? Нравилось Шамси и то, что полицмейстер издал приказ, в котором предписывал величать высших должностных лиц «превосходительствами» или «высокопревосходительствами», в соответствии с занимаемым постом.
«Совсем как в царское время!» — восхищался Шамси.
Но больше всего, разумеется, его радовало, что магазин «Ковровое дело Шамси Шамсиев» был вновь открыт и что торговля возобновилась.
Восстановился также порядок в доме: почтенный хозяин не скитался на старости лет, как жалкий курд-кочевник, и спал в своей постели; вкусно стряпала старшая жена; искусно ткала ковры младшая; била баклуши в мечтах о женихе дочь, вернулся к привычным забавам сын.
А Баджи?
В первые дни после приезда Шамси избегал ее: стыдно было ему за свою слабость, когда он унизился перед девчонкой, прося ее охранять его дом.
Он обнаружил нехватку риса, масла, сушеных фруктов, но убедившись, что ковры и остальное добро в доме цело, не стал укорять Баджи. Аллах с ними, с этим рисом, с фруктами! Длилось бы вечно доброе старое время, а рис и фрукты всегда можно будет купить.
Дилявер-хала стала было чесать язык насчет русских солдат, которых Баджи пускала в его дом, но Шамси не поверил: врет, языкастая ведьма, иначе давно бы был дом его пуст; что ж до того, что девчонка шлялась по городу, то чего же еще можно ждать от черногородской? Шайтан с ней! Она, в конце концов, не его дочка, а только родственница-служанка.
В первые дни Шамси был склонен к великодушию. Но вскоре он дал почувствовать племяннице свою прежнюю власть…
Однажды Шамси послал Баджи с поручением в верхнюю часть города.
В одной из улиц, в тупике, Баджи увидела группу людей, стоявших перед низким полураскрытым окном и что-то внимательно слушавших.
Дул ветер, поднимая пыль, кричали мальчишки, скрипела проезжающая арба, но люди перед окном, казалось, всего этого не замечали.
Баджи протиснулась к окну. Ветер шевельнул светлую занавеску, и Баджи увидела комнату, посреди которой стоял мужчина… Он был строен, красив. У него было тонкое лицо, высокий лоб, темные вьющиеся волосы. В руках у мужчины не было ни тара, ни кеманчи, он не пел, не танцевал — он только говорил, но в голосе его, казалось, звучала песнь и музыка, в жестах улавливалось что-то похожее на танец.
Да, это был он — артист Гусейн!
Баджи слушала, забыв про дом в Крепости, и про Шамси, и про то, куда была послана с поручением. Ах, если б она умела говорить так, как говорит этот Гусейн!..
Артист окончил репетировать, люди, стоявшие под окном, разошлись. Но Баджи не уходила, — наверно, Гусейн скоро выйдет. Ей казалось, что прохожие смотрят на нее с презрением и укоризной — поджидать мужчину на улице! Но она решила — будь что будет! дождаться.
Ей повезло: артист вскоре вышел из дома. На нем были красивый костюм и шляпа; высокий крахмальный воротничок и манжеты сверкали белизной. Артист поровнялся с Баджи. Она отскочила, ахнув. Он заметил ее смущение и улыбнулся. Баджи хотелось заговорить с ним, но она но решалась и лишь не спускала с него восхищенного взгляда. Артист помедлил мгновенье и двинулся к центру города. Баджи пошла за ним следом.
Старики на каменных завалинках у ворот, завидя артиста, угрюмо отворачивались: не подобает так одеваться приличному мусульманину. Артист! Баджи слышала, как они перешептывались: «шут!», «бесстыдник!», «рыжий!»… Бели б знали они, как ненавидела их в эту минуту девочка под чадрой, идущая следом за артистом!
Баджи негодовала: будь она на месте Гусейна, она бы заткнула им рты! Но артист Гусейн, к ее удивлению, казалось, их не замечал и продолжал шагать с высоко поднятой головой.
Вот артист Гусейн и Баджи подошли к театру. Артист неожиданно обернулся, взглянул на Баджи. Он словно хотел ей что-то сказать, в чем-то ее предостеречь. В чем? Что нельзя женщине идти туда, куда идет мужчина, в театр? Чтобы она не шла за ним дальше?.. Артист исчез в дверях театра, оставив Баджи одну. И вдруг Баджи вспомнила о поручении, которое ей дал Шамси, и стремглав помчалась назад, в верхнюю часть города.
С этого дня, всякий раз, когда Шамси посылал Баджи в город с поручением, сворачивала она к дому, где жил артист Гусейн, и всякий раз, забыв про Крепость, и про Шамси, и про то, куда была она послана с поручением, подолгу простаивала перед низким окном со светлой занавеской, не замечая шума улицы, внимая голосу, в котором звучала песнь и музыка…
По прежнему громыхает посудой Ана-ханум.
Но теперь ей этого мало — хочется быть настоящей барыней. II в голову ей приходит мысль украсить свою комнату новым, каким-нибудь особенно красивым ковром, «по особому заказу». Жаль, что она не в ладах с Ругя — вот кто смог бы выткать такой коврик!
— Красивые мужчины — эти немецкие и турецкие офицеры, бросаем Анн ханум как бы невзначай, но с тайным намерением подладиться к Ругя.
Но та, к ее удивлению, отвечает:
— Разбойники они и воры!
Поносить немцев и турок в настоящее время опасно и уж, во всяком случае, неприлично. Следовало бы за такие слова пробрать эту Семьдесят два! Однако Ана-ханум понимает, что этим она восстановит против себя Ругя, и возражает возможно мягче:
— Ругя, милая, так это ж они армян грабят!
— А азербайджанцев будто они не грабят! Не видела ты, что ли, под Ганджой? Да если б они не грабили и не издевались, их бы наши крестьяне не убивали!
В голосе Ругя — гнев.
Ана-ханум уже не рада, что затеяла этот разговор об офицерах. Шайтан ее знает, эту Семьдесят два, как ей угодить! Не нравятся ей, видите ли, немцы и турки! Что до нее, до Ана-ханум, то ей турки и немцы нравятся — как и всем почтенным людям. А не нравятся они только тем, у кого за душой ни гроша!
Нравились они и Теймуру.
Он переехал в новую квартиру
