Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

но как средство познания, служащее определённым интересам и ограничивающее в этих интересах само познание, направляющее его в определённом направлении. Грамши называл это «культурной гегемонией» (буржуазии), но вполне можно говорить и о научной гегемонии. Речь не идёт о том, что существует некая группа «плохишей», кующих в своих интересах интеллектуальные цепи и кольца власти-знания, реализуя некий зловещий план. Речь о другом: знание всегда встроено в определённую систему власти, социального контроля, являясь в большей или меньшей степени, явно (СССР) или более скрыто (Запад) её элементом – институционально (организационно), дисциплинарно и понятийно. Система в соответствии с собственными законами и логикой, определяемой прежде всего интересами системообразующего элемента – господствующих групп, создаёт и отбирает определённые направления, отсекая ненужное и опасное, организует («дисциплинирует») эти направления в виде научных учреждений. Получив исходный системный импульс эти последние, как любые организации, развиваются по логике самосохранения и экспансии, которая совпадает с таковыми данной системы. Капиталистическая система, анализ её и её господствующих групп, истории их формирования и борьба за власть в значительно большей степени является ключом к суммарно-частичным дисциплинам ТС, истории и ориентализму, чем эти последние – к ней в целом. Ключом к ней (и к этим дисциплинам) может быть только целостное знание о капитализма («капита-лизмоведение», которое в форме политэкономии капитализма, а затем и исторического капитализма пытался создать Маркс[209]. Но попытки именно такого рода пресекает институциональная структура современной науки об обществе (в том числе и финансово) – она так скроена: защита капсистемы (секретов функционирования и особенно рождения и гибели последней) матрично встроена в неё как некий предохранитель самосохранения (аналогичным образом функционировали научный коммунизм и истмат в СССР). Поэтому, чтобы понять проблемы нынешнего востоковедения (ориентализма) и решить их, необходимо понять как была осуществлена операция «ориентализм» и для чего был «выкован» ориентализм, его место в новоевропейской системе знания («научной гегемонии»). Сама история возникновения и развития этой системы с конца XV в. представляет собой отбор идей и проблем, который хотя и вёлся без всякого плана, становился всё более логичным и жёстким. Кульминацией этого отбора, в ходе которого политико-экономически и интеллектуально господствующие группы Европы создавали социальные мифы-фальсификации – «Ренессанс», «Просвещение», кульминировал в первой половине XIX в. возникновением феномена идеологии, оформлением трёх великих идеологий Модерна и конструированием с их помощью из рационального знания социальной «дисциплинарной» науки, иерархия которой отражала иерархии буржуазного общества.

VIII. Социальная наука, история, ориентализм[210]

Базовые объекты изучения дисциплин ТС суть экономика («рынок»), гражданское общество и политика «европейского-пространства-в-настоящем» (настояще-современном, present-modern). Иными словами, по определению у этих дисциплин есть пространство и время, однако их пространство по сути типологически сведено к Европе, а время – к настоящему. Эта двойная редукция сыграла злую шутку с европейскими конвенциональными науками об обществе. Парадоксальным образом особый статус времени в этих науках – презентистский – привёл к отрицанию времени – так же, как, например, открытие Хаттоном «глубокого времени» (deep time) («хаттоновская революция в геологии») привела к устранению истории из времени[211], а ньютоновская физика – к устранению времени (с его необратимости) из ньютонианской науки[212]. Трактуя капитализм как динамичную систему, изучавшие его (да и жившие в нём) европейцы XIX в., исходили из того, что достаточно знать настоящее этой системы, чтобы описать прошлое и будущее (простая эволюционная модель, полностью соответствующая ньютоновской физике). Таким образом, не только время как бы растворялось в пространстве, но и наоборот. Поскольку пространство мы непосредственно «видим», детемпорализация пространства более очевидна, чем «деспациализация» (space – пространство) времени. В результате экономика, социология и политология и по отдельности и как комплекс в качестве изучения «здесь» и «теперь» обретают тёмную сторону – изучение «нигде» (от «here» и «now here»– к «no-w-here»). В то же время, повторю, формально ЭСП комплекс остаётся структурой знания, обладающей как пространственными, так и временными координатами «здесь и сейчас». И поскольку дисциплины этого комплекса интересует развитие, то время и пространство и замыкаются на «здесь» и «сейчас», подменяя ими пространство и время вообще.

Однако, как мы знаем, до эпохи модерна, до капитализма на том же самом пространстве существовали иные, несовременные и некапиталистические «Европы» – античная и средневековая. И их тоже надо было изучать – естественно с позиций и в интересах тех групп, которые к середине XIX в. установили своё – господство в борьбе со всем тем, на что они наклеили ярлык «средневековье»[213]. И вот здесь на сцену вступает (новая) история как прежде всего нарратив о борьбе буржуазии против феодалов и церкви, как расширение настоящего (буржуазного) в прошлое в интересах и с позиций этого настоящего.

Будучи ядром мировой капсистемы, Европа расширялась в пространстве. В связи с этим необходимым – в интересах и с позиций европейского пространства в настоящем и его «контролёров» – стало систематическое изучение (а не просто описание) неевропейских пространств. Пространства (физические и социальные), занятые народами без письменности, становились объектами новых наук – антропологии и этнологии; там, где, как на Востоке, европейцы сталкивались с мощными цивилизационными комплексами, на сцену вступал ориентализм. В процессе отражения экспансии капитала, буржуазная мысль («наука») повторяла логику капитала. Как сам капитал создавал «докапиталистические» (паракапиталистические по функции) формы в тех частях мира, где ему не противостоял наёмный труд, так и буржуазное знание создавало новые (паракапиталистические по принципу конструкции) дисциплины для таких зон – в одних случаях почти с нуля (антропология), в других (ориентализм) – опираясь на накопленные материалы и восточные тексты.

Последнее верно и для истории как дисциплины: она могла использовать корпус исторических исследований и текстов Средневековья и Античности. Однако существует острый дисконтинуитет между старым (до первой четверти XIX в. включительно) корпусом востоковедных штудий и штудий европейского прошлого, с одной стороны, и ориентализмом и историей как научными дисциплинами эпохи Модерна, возникшими в XIX в., с другой. Этот дисконтинуитет обусловлен принципами и критериями конструирования научных дисциплин в буржуазном обществе, по его законам, в соответствии с интересами его господствующих групп и по законам их культурной гегемонии; он связан с целями и типом использования пространства и времени в определении и конструировании научных дисциплин (т. е. дисциплинирования знания в определённых интересах).

Являются ли история и востоковедение XIX–XX вв. второстепенными социальными науками, науками второго (относительно ЭСП комплекса) ряда или представляют собой нечто иное? Каковы принципы их конструирования, использования в этом процессе времени и пространства?

Поле истории как особой дисциплины – это прошлое европейского прежде всего пространства; это – европейское время в его прошлом (измерении) без пространства (последнее в настоящем занято другими – агентами настоящего, победившими всех конкурентов и