Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов

всех парадигм, детеоретизация, смещение внимания от социально-экономической тематики к цивилизационной, всё больший упор на case studies – конкретные локальные исследования в ограниченных временных рамках, позволяющие скорее описание, чем объяснение. В этом нельзя не видеть возврата (на новом уровне) к идиографическому подходу, к идиографизации востоковедно-исторической науки, ориентализма, который на «выходе» из эпохи промышленного (марксист сказал бы «формационного») капитализма как бы вернулся в середину XIX в. – во времена «входа» в неё.

Несмотря на существенные различия идеологического и научно-теоретического порядка, к концу XX в. советская (официальная марксистская) и западная (либеральная и марксистская) науки о Востоке пришли с типологически сходными результатами:

1) Восточные общества не удалось сколько-нибудь убедительно встроить в схемы, в основе которых лежат западные «реалии» и «универсалии». При встраивании они превращались либо в Квазизапад, либо в He-Запад и в таком случае определялись по негативу: особенность Востока – отсутствие частной собственности, права, свободных городов и т. д. Иными словами, змея – это то, у чего нет тёплой крови, лап и крыльев. Перед нами очевидное нарушение дефиниционного императива известного древним как пе sit negans.

2) Эти неудачи привели к компрометации не только конкретных теоретических схем, разочарованию в них, но и к компрометации теории вообще, разочарованию в ней; эта детеоретизация востоковедноисторических штудий совпала с тенденцией к детеоретизации обществоведения в целом, «базой» которой стал «постмодернизм».

3) Одним из следствий этой ситуации стало распространение эмпирических case studies, объект которых часто носит столь незначительный и третьестепенный характер (от восприятия ароматов во Франции конца XVIII в. и т. п. до менталитета крестьян горной деревушки в Испании конца XIX в.), что вспоминаются работы поздних схоластов, с одной стороны, и классика идиографических исследований середины XIX в., в которых анализ подменяется простым описанием, причём последнее часто оказывается самоцелью, эдакой игрой в околонаучный бисер (некоторые называют это более грубо – «интеллектуальный онанизм»). Достаточно посмотреть как менялась тематика статей в крупнейших востоковедно-исторических журналах (например, «Journal of Asian studies»), а по разделам книжных рецензий в них – динамику развития тематики монографических исследований, чтобы убедиться в экспансии мелкотемья и специфической тематики, которую (ясно почему) любят грантодатели – вроде гендерных отношений в Бангладеш в 1920-е гг. и т. п.

4) Уход от теории к «бисерным» штудиям-играм, всё более мелким «case studies» развивается параллельно с отходом от социально-экономической тематики к так называемой культурологической, за которой нередко скрывается филология, «увешанная» модной семиотической терминологией, часто не имеющей никакого отношения к сути дела; филологизация востоковедно-исторических штудий, как и идиографизация, суть две стороны одного процесса.

5) Нефилологической, но столь же бесплодной и к тому же политически небезобидной формой отказа от социально-экономической тематики стало смещение фокуса исследований как в либеральной, так и в марксистской науке к цивилизациям.

6) В целом востоковедение, как западное, так и в ещё большей степени советское и постсоветское оказалось неспособным к адекватному анализу собственных проблем развития, к теоретикометодологическому самоанализу, критическому взгляду на себя, логику своего развития со стороны. Результат – неспособность к сохранению научной идентичности, сдача позиций дисциплинам «тройственного союза» и культурологии и постепенная утрата, исчезновение объекта исследования. О том, что по сути идёт деконструкция востоковедного нарратива, я уже не говорю.

7) Востоковедение (имею в виду, естественно, востоковедов-историков, специалистов по всем хронозонам – от древности до современности) не смогло дать адекватный анализ своих метанаучных – идеологических (геокультурных) и гносеологических основ, точнее, того, как эти основы обусловливают и определяют развитие научного востоковедноисторического комплекса. В результате изменение и тем более разрушение этих основ оказалось неожиданным и во многом катастрофичным. Более того, отсутствие анализа и самоанализа в качестве дисциплины не позволяет надеяться на то, что востоковеды-историки смогут найти выход из катастрофической ситуации – определить направление прорыва, его суть, силы и средства.

Говоря о результатах востоковедно-исторических штудий второй половины XX в. я не случайно подчеркнул, что речь идёт о западном и советском «ориентализмах», особенно что касается взгляда на себя со стороны – как научного, так и метанаучного. Ясно, что без такого взгляда невозможны критический анализ и аналитическая критика. Как раз в то время (рубеж 1970-х – 1980-х гг.), когда в западной и советской науке о Востоке теоретические дискуссии о развитии азиатских обществ стали затухать, когда парадигмы отстоялись, превратились, выражаясь куновским языком, в «нормальную науку», для которой нет тайн, а только загадки, разрешающиеся конкретно-эмпирически, такой взгляд и основанная на нём критика востоковедения в целом появились. Их представил в 1978 г. Э. Саид – человек «out of place» (название его мемуаров), втройне маргинальный и по отношению к востоковедению (он – культуролог, преподаватель английской литературы), и по отношению к Западу (палестинец), и по отношению к Востоку и даже исламу (христианин).

VI. «Зачем ты убил Ориентализм, Саид?»

В работе «Ориентализм»[198] он не просто подверг тотальной критике эту дисциплину, но поставил по сути под сомнение её право на существование как научного комплекса. С такой – тотальной, фундаментальной – критикой до Саида западное востоковедение не сталкивалось. Саид отказался видеть в востоковедении (ориентализме) просто научную дисциплину, по его мнению, это прежде всего идейно-властный комплекс, сконструированный Западом для подчинения Востока путём создания образа статичного, неспособного к развитию социума, стимул к движению которого приходят извне – с Запада. Ориентализм в качестве «дискурса власти» («власти-знания», как сказал бы М. Фуко, некоторые идеи которого воспринял Саид) произвёл операцию «ориентализации Востока», т. е. создания образа удобного для манипуляции и идейного оправдания господства Запада, которое оказывается чуть ли не естественным.

Вывод Саида – надо создавать реальный, а не фиктивный, научный, а не политико-идеологический ориентализм, т. е. проделать операцию, противоположную той, что осуществил Запад в XIX в. Восток следует изучать как Восток (а не как He-Запад) и именно изучать, а не создавать «восковую фигуру». Нужно сказать, что в обыденном, неполитизированном тоне о необходимости изучения Востока исходя из него самого, используя нейтральные в культурном плане понятия (такие как «экономический рост», «демографический рост»), писали и до Саида. Так, в середине 1960-х гг. об этом написал известный синолог Ч. Скиннер[199]. Писали об этом после Саида – в. Мудимбе[200] (об изучении Африки), П. Инден[201]и П. Чаттерджи[202] (изучение Индии), П. Коэн (изучение Китая). Тем не менее, именно работа Саида стала веховой, поворотным пунктом (до такой степени, что породила термины «postsaid historiography», «postsaid orientalist discourse»).

Саидовский ориентализм вызвал бурную полемику учёных различных областей социального и гуманитарного знания (не только востоковеды), политиков, журналистов. Саид столкнулся с острой критикой[203]. И тем не менее, all other things equal, центральный тезис Саида об ориентализме как специфически сконструированной на Западе форме