Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Весь из «чужих идей» состоял сначала Подросток. Безличен Смердяков — «ни думы, ни мысли нет, а так какое-то созерцание» [10, 9, 161]. Безличностны Ракитин и Коля Красоткин. Послед­ний — ребенок. Каким будет, сказать пока трудно. На него не­благоприятно влияет Ракитин, но благоприятно — Алеша Карама­зов. Вот один из их разговоров: «Вы, как и все, — заключил Але­ша, — то есть как очень многие, только не надо быть таким, как все, вот что.

  — Даже несмотря на то, что все такие?

  — Да, несмотря на то, что все такие. Один вы и будьте не та­кой» [10, 10, 63]. Хорошему учит Алеша. И, может быть, это при­вьется.

Безличность, по Достоевскому, аномалия. Так он считал в течение всей своей жизни. В 60-х годах писатель отмечал: «И чем вы хвалитесь? Что у вас нет никаких убеждений. Гадко ви­деть, в наше время особенно, человека безо всяких убеждений и проч...» [ЛН, 83, 176]. В одной из последних записных книжек читаем: «Да и что может сказать этот сухощавый духом (но не телесно), но не телом человек?» [ЛН, 83, 371].

«Сухощавые духом» — это безличности, находящиеся в плену моды. Слепое следование моде, в чем бы оно ни проявлялось, есть первый признак безличности. Следующая моде, подражаю­щая безличность не так уж безопасна. Безличность «переписчи­ков» — не в счет. Безличность «преобразователей» типа Петра Верховенского страшна. Этот герой и свои кадры для «общего дела» подбирает по признаку безличности. Рабски и безгранично довер­чивые, никогда не сомневающиеся, отождествляющие суть идеи с каким-то конкретным человеком, они есть опора безличностных руководителей. Таков у Верховенского Эркель.

Безличность опирается на безличность. И воспитывает безлич­ность. По неспособности к иному. И по выгодности. Ибо лучшая среда для безличности — себе подобные. Лишь там успех.

В «Дневнике писателя», говоря о зверствах турок, сдирающих с людей кожу, Достоевский ставит вопрос, а возможно ли сдира­ние кож на Невском, его цивилизованными обитателями? И отве­чает: вполне возможно. Цивилизованные могут сдирать кожу с ци­вилизованных. Причина — безличность, действие по моде. Пока иная мода, «но если б чуть-чуть «доказал» кто-нибудь из людей

«компетентных», что содрать иногда с одной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно, и что если оно и отвратительно, то все же «цель оправдывает средства», — если б заговорил кто-нибудь в этом смысле компетентным слогом и при компетентных обстоятельствах, то, поверьте, тотчас же явились бы исполнители, да еще из самых веселых» [1895, 11, 49]. И далее Достоевский продолжает: «Цивилизация есть и законы есть ее, и вера в них даже есть, но — явись лишь новая мода, и тотчас же множество людей изменилось бы. Конечно, не все, но зато осталась такая малая кучка, что даже мы с вами, читатель, удивились бы, и даже еще неизвестно, где бы мы сами-то очутились: между сдираемыми или сдирателями» [1895, 11, 49 — 50].

Безличность — опора. Но не очень прочная опора. В любой момент она может ополчиться на своих вчерашних кумиров и «содрать кожу» с них. Все, опирающееся на безличность, непрочно. Карточный домик. Прочно лишь то, что опирается на личность. С личностями трудно иметь дело. Но от них нельзя ожидать «мас­сового психоза», и они не способны подгребать угли под тех, ко­му вчера еще верили. Да и не на вере их действия.

Сила личности так велика, что даже безличности, стоящие во главе каких-то преобразований и чувствующие себя спокойно лишь среди безличностей, на время, из соображений тактических, могут опираться на людей мыслящих, на личности. Так, Петр Верховенский нуждается в Ставрогине. Личность в таких случаях ну­жна как знамя, прикрывающее неприглядную суть, обнажать ко­торую не хочется. Личность потом уберут, чтоб не мешала. Но на время без нее нельзя.

Сам Достоевский не подходит к личности конъюнктурно. Для него личность полезна всегда. Лишь она способна творить и быть твердой опорой. Писатель подчеркивает необходимость самостоя­тельности мысли, о чем бы она ни была. Необходимость своего подхода к явлениям. В «Подростке» замечено, что «каждая жен­щина должна иметь свой костюм, чего тысячи и сотни тысяч жен­щин никогда не поймут — только бы одеться по моде» [10, 8, 523]. Аспект частный — одежда. Но, по Достоевскому, слепое следова­ние моде и в данном аспекте есть признак безличности. Как все, так и я. И я поступаю так только потому, что так поступают все.

Чаще всего, однако, Достоевский говорит о способности или неспособности противостоять моде идей, а не одежды, внутреннего, а не внешнего. В одной из записных тетрадей высказан тезис: «Никто не может быть чем-нибудь или достигнуть чего-нибудь, не быв сначала самим собой» [ЛН, 83 172].

Тезис нашел отражение во всем творчестве. Достоевский готов отдать должное любому, что несет мысль, кто будит мысль.

В «Преступлении и наказании» говорится об общем между Раскольниковым и Свидригайловым. По первому кругу это общее в уголовности. По кругу третьему — в самостоятельности мышле­ния. О Раскольникове один герой справедливо говорит: «Никог­да не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит и, кажется, не без некоторого права на то» [6, 165]. Подобное равнодушие к моде присуще и Свидригайлову. У того и другого есть способность противостоять тира­нии общего мнения. Не случайно при чтении романа, несмотря на все, к этим героям испытываешь невольно симпатию.

Личностность уважают все, за исключением тех, кто делал свою жизнь посредством безличности. У этих, конечно, симпатии к лич­ности нет. Ход мысли их таков: мы входили в жизнь на полу­согнутых, а вы хотите в полный рост. Ничего, согнетесь. Согнем. Сравняемся.

Версилов, без сомнения, человек мыслящий, ценит в Подрост­ке наметившуюся свою мысль: «Я именно и уважаю тебя за то, что ты смог, в наше прокислое время, завести в душе своей ка­кую-то там «свою идею...» [10, 8, 236]. И сам Подросток Пони­мает цену самостоятельности мысли. Доктору, назвавшему Мака­ра Долгорукого (без зла) бродягой, он отвечает: «...бродяги — скорее мы с вами, и все, сколько здесь ни есть, а не этот старик, у которого нам с вами еще поучиться, потому что у него есть твердое в жизни, а у нас, сколько нас ни есть, ничего твердого в жизни...» [10, 8, 410 — 411].

Первый вел разговор о бродяжничестве внешнем (по кругу первому), второй перевел его на бродяжничество внутреннее, на бродяжничество мысли (на круг третий).

Достоевский не любил бродяжничества мысли. И это не борь­ба с инакомыслием — была бы мысль. Это борьба с безмыслием. А мысль любую, если она выношенная, искренняя, писатель ува­жает так же, как и его герой Иван Карамазов. А тот уважает противоположные своим мысли Алеши: «Ведь ты твердо стоишь, да? Я таких твердых люблю, на чем бы там они ни стояли, и будь они такие маленькие мальчуганы, как ты» [10, 9, 287].