Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Исходный пункт философии Валковского — низкая природа человека. Каждого. Это норма. Иным человек может лишь ка­заться. На деле человек низок и эгоистичен. Валковский откры­вает «одну тайну природы» человека: «Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подно­готную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, «о даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете под­нялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задох­нуться. Вот почему, говоря в скобках, так хороши наши светские условия и приличия. В них глубокая мысль — не скажу нравст­венная, но просто предохранительная, комфортная, что, разумеет­ся, еще лучше, потому что нравственность в сущности тот же комфорт, т. е. изобретена единственно для комфорта» [3, 361 — 362].

Низкая природа всех и определяет жизненную ориентацию каждого. Тайны не понявший может жить ради людей, ради «быть». Понявший — ради себя, ради «иметь». Всякое благо для другого, по Валковскому, — вздор. Делать благо для другого — удел дурака. Дураком является и тот, кто познал тайну, но не стал хищником. Особенно глупы задумывающиеся самоубийцы. Противопоставляя им себя, герой говорит: «...а я простой чело­век и потому скажу, что надо смотреть на дело с самой простой, практической точки зрения. Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда, когда это мне приносит какую-нибудь пользу. Вы, разумеется, не можете так смотреть на вещи; у вас ноги спутаны и вкус больной. Вы тоскуете по идеалу, по добродетелям. Но, мой друг, я ведь сам готов признать все, что прикажете, но что же мне делать, если я наверно знаю, что в основании всех чело­веческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм. И чем добро­детельнее дело — тем более тут эгоизма. Люби самого себя — вот одно правило, которое я признаю. Жизнь — коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угож­дение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, — вот моя нравственность, если уж вам ее непременно нужно, хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближне­му, а суметь заставить его делать даром. Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по ним никогда не чувствовал. В свете мож­но так весело, так мило прожить и без идеалов... и, en smme, я очень рад, что могу обойтись без синильной кислоты. Ведь и будь я именно добродетельнее, я бы, может быть, без нее к не обошелся, как тот дурак философ (без сомнения, немец). Нет! В жизни так много еще хорошего. Я люблю значение, чин, отель, огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное — женщины... и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже не­множко с грязнотцой для разнообразия... Ха-ха-ха!» ([3, 365].

Здесь обнажается чистый практицизм, стремление жить лю­бой ценой. Жить — это жизнь тела, при полном запустении духа. Конечно, самоубийство не для безличности. Разве при нехватке чувственного. А поскольку чувственное более легко достижимо, то состояния депрессии у безличностей не бывает. При достижении материальных благ для них хороши все средства. И все, иначе живущие, с их точки зрения, есть дураки: «дуракам счастье, и, знаете ли, нет ничего приятнее, как жить с дураками и поддаки­вать им: выгодно!» [3, 367].

Герой хвастается тем, что он эксплуатирует дураков, тем, что он приспосабливается к особенностям общества, что его это об­щество вполне устраивает: «...ведь я вижу, что я живу в обще­стве пустом; но в нем покамест тепло и я ему поддакиваю, пока­зываю, что за него горой, а при случае я первый же его и остав­лю. Я ведь все ваши новые идеи знаю, хотя и никогда не страдал от них, да и не от чего. Угрызений совести у меня не было ни о чем. Я на все согласен, было бы мне хорошо, и нас таких легион, и нам действительно хорошо. Все на свете могут погиб­нуть, одни мы никогда не погибнем. Мы существуем с тех пор, как мир существует. Весь мир может куда-нибудь провалиться, но мы всплывем наверх. Кстати: посмотрите хоть уж на одно то, как живучи такие люди, как мы. Ведь мы примерно, феноменаль­но живучи; поражало вас это когда-нибудь? Значит, сама при­рода нам покровительствует, хе-хе-хе! Я хочу непременно жить до девяноста лет» [3, 366].

Цинично. Но ведь во многом прав. До девяноста доживет. Ибо от самоубийства гарантирован, от инфаркта — тоже. Жизнь тела — в комфорте, дух заснул. Прав и в том, что поражения для себя не ждет. Потому что поддакивает тем нравам, которые существуют. Изменятся — и он изменится, приспособится. Прав и тогда, когда говорит, что таких легион. Безличностей действи­тельно много. Прав и в том, что такие выживут даже при все­общей гибели в мире. С одним уточнением: если останутся одни безличности, то они будут способны погубить друг друга в борь­бе за существование. Лишь так могут погибнуть валковские, все другие пути они обойдут.

Герой исповедовался. Но, как оказалось, и тут — не бесхит­ростно. Он преследовал при этом свои цели.

Валковские — это безличности в аспекте ориентировочном, эксплуатирующие свою личность (в аспекте самостоятельности мышления). Герой способен мыслить, он создает теорию. Для самооправдания. Эта теория отражает существующую общест­венную негативность и возводит ее в норму.

В других романах Достоевского безличности в такой мере <не философствовали, а просто жили по принципу: «Надо ловить минуту и наслаждаться жизнью» j[3, 361].

Таких много. Лишь разные стороны «иметь» отличают их. Для одних главное — деньги, для других — власть, для треть­их — женщины, для четвертых — все это вместе взятое. Но суть одна — меньше дать, больше взять. Меньше думать. А если все же думать, то опять-таки ради «взять». Таков Лужин, многие герои «Идиота», генерал Прелинский, Петр Верховенский,- близкий Валковскому не только своими «хе-хе-хе» и «ха-ха-ха», дочь и сын Версилова, Смердяков, Федор Карамазов, обещающий, как и Валковский, жить долго (разница лишь в том, что жить ему осталось только один день — его съест другая безличность).

По философии Валковского4 живет нигилист Ракитин, для ко­торого все равно, сделать ли карьеру на пути критики религии или ее утверждения. Кому служить — все равно. Ибо служба — средство. Цель — «иметь». Ракитин «...умел со всеми обойтись и каждому представиться сообразно с желанием того, если только усматривал в сем малейшую для себя выгоду» [10, 9, .409]. Ис­черпывающая характеристика безличности.

В «Дневнике писателя» не через образы, а прямо выражена мысль о торжестве безличности в обществе, где в качестве луч­ших людей выступают умеющие не упустить своего (и чужого). Достоевский показывает истинное достоинство этих далеко не лучших людей. Но они везде и всюду.