Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Действительно, пример самого Достоевского, страдающего эпилепсией, не позволяет нам просто отмахнуться от проблемы. Ибо именно этот писатель смог проникнуть в такие глубины че­ловека, какие для остальных писателей мира оказались просто не­доступными.

Не приняли ли мы отклонение за норму, а норму за отклоне­ние? Для Достоевского этот вопрос серьезен, он не решен для него. Но писателю ясна его значимость и поверхностность его решения современниками.

Одно для Достоевского несомненно: человек культуры не всегда лучше человека природы. Ибо культура внесла в человека не только положительное. Вместе с нею человек утерял способ­ность видеть вещи и явления в их первозданности. Мир вывер­нут наизнанку: добро признается злом, зло — добром, безнравст­венность считается нравственностью и наоборот; мысли лишен­ные призывают мыслить и тут же давят всякую мысль в заро­дыше.

В мир культуры Достоевский помещает в одном из своих ро­манов человека природы, князя Мышкина. Первая реакция мира вывернутости — объявление Мышкина идиотом. Фактически же идиотами были они, Мышкина окружающие. Позднее герой был ими доведен до истинного идиотизма. Идиотически сильная, непо­колебимая действительность нечтолько объявляет идиотами, но и делает ими. И уже безвозвратно. Этот климат не для мышкиных. Он лишь для тех, кто и себя сумел вывернуть наизнанку в угоду вывернутой действительности. Эти чувствуют себя хорошо, считая себя и мир, их окружающий, нормой.

Живущие в затхлости не чувствуют затхлости. Чтоб ощутить, надо хотя бы на время выйти за ее пределы. Это не всем дано. Иные обречены на вечно неизменный климат. И они-то, других миров не знающие, считают, что их атмосфера самая свежая. Только человек, явившийся из мира другого, способен открыть ненормальность. Но поймут ли они-то, ничего другого не видев­шие, убежденные другими и других убеждающие, что их среда — идеал? Мышкина не поняли.

Вот они-то, неспособные «светло, невинно, даже, можно ска­зать, пастушески» смотреть на мир, и устанавливают: кто нор­мальный и кто идиот. В свою пользу.

Зтот-то мир и упростил человека. Мир культуры, мир новый. Новизна его проявляется в утере нравственных ценностей.

И идиоты Достоевского бросают вызов нормальным. «Посмо­трела я на вас всех тогда: все-то вы сердитесь, все-то вы перес­сорились; сойдутся и посмеяться по душе не умеют. Сколько бо­гатства и так мало веселья — гнусно мне это все» [10, 216 — 217]. Это слова «идиотки» Лебядкиной. Писатель, не отрицая культу­ры, зовет человека к естественности, к «идиотизму». Его идиоты не так просты. «Смотрит так, как будто не понимает того, о чем думает (идиот)» [ЛН, 83, 618]. Когда я читаю это, то вижу изо­браженного идиота зрительно. И думаю: может быть, он и впрямь не понимает? Ибо под влиянием внешнего не подумал ли он в пределах вывернутости? И вдруг — очнулся: о чем это я? И по­нять не может.

Мир сложен. Особенно мир человека. Доказательству этой сложности и посвящено многое в творчестве Достоевского. При­роду человека, включающую в себя сознательное и бессознатель­ное, понять трудно. Перед наукой — необозримое поле деятельно­сти. Но одна наука вряд ли справится с этой задачей. Человека познает и искусство, стоящее на грани сознательного и бессозна­тельного. Но и для искусства человек сложен. Человек остается тайной. К этому выводу пришел Достоевский, так много сделав­ший для раскрытия тайны. Сделал много,- но своего вклада не переоценил. Он боялся, как бы люди не подумали, что тайну че­ловека раскрыть легко. Не случайно в его романах много нера­скрытого, многое остается тайной.

В планах к «Подростку» Достоевский писал как о сквозном: «множество недосказанностей» [ЛН, 77, 96]. И это не недоработка.

Это убеждение. Иначе упростишь человека. Всего о человеке ска­зать нельзя, не знаем всего-то. Недосказанности, тайны рассыпа­ны по всему художественному творчеству. Тайна Нелли: «Теперь все прошло, уж все известно, а до сих пор я не знаю всей тайны этого больного, измученного и оскорбленного маленького сердца» [3, 371]. Осталась нераскрытой тайна Версилова, ибо Подросток раскрыл лишь внешнюю его тайну. Тайна Свидригайлова ушла с ним в могилу. Намечена путем недосказанностей тайна Порфирия Петровича. Все эти тайны автор и не пытался раскрыть до конца — не та у него была цель. И когда некоторые читатели се­туют на непонятное, на недосказанность в образах Достоевского, то они видят, видимо, лишь проблематику первого круга. А при таком видении недосказанности представляются как недоработки автора. На деле же это символы непознанной сложности чело­века.

Только раз, один только раз Достоевский чуть не пошел на поводу такого читателя. И даже пошел на поводу. Он написал «Ис­поведь Ставрогина», самое ненужное, самое чуждое его творчест­ву. У него есть и другие исповеди, они тоже не нужны для чита­теля, умеющего думать. Но они все же не взрывают романы из­нутри. «Исповедь Ставрогина» взрывает. К счастью, ее не про­пустили в печать. Это, пожалуй, единственный случай в литера­туре, когда цензурные рогатки принесли ей пользу. Позднее, в других изданиях, Достоевский мог бы включить «Исповедь» в текст романа. Но не включил. Он, видимо, понимал, что включе­ние разрушило бы роман через разрушение главного героя. Ставрогин, таинственный Ставрюгин, личность предельно загадочная, самая загадочная во всей русской литературе, оказался бы за­урядным уголовником. И это породило бы мысль о простоте че­ловека. Уж если этот прост, как репа, то о какой же сложности человека можно вести речь. Катков спас роман. Исправил ми­нутную слабость большого художника. И при оценке Каткова этого факта нельзя забывать. Ставрогин остался загадкой, тай­ной, символом беспредельной сложности человека, в которую можно проникать, но конца этому проникновению не будет. Не по ограниченности (умственной или чувствительной) проникаю­щих, а по беспредельной сложности объекта.

Забыли человека — был упрек Достоевского другим. Он вспо­мнил. Поставил вопрос о глубине человека. Многое вскрыл в этой глубине. Показал противоречивость человека, его неоднознач­ность. В этой неоднозначности, в безбрежности, широкости, слож­ности человека Достоевский увидел и нечто устойчивое, опреде­ленное, устоявшееся. Это — личность человека.

Личность можно рассматривать как становление (объект) и как ставшее (субъект). В обоих этих планах — социальном и фи­лософском — анализирует проблему личности Достоевский. Но большее внимание он уделяет аспекту философскому. Недаром в его произведениях так уплотнено время. Ибо автору важно пока­зать, какова личность, а не как она формируется. Последнее тре­бовало бы более длительного отрезка времени. Достоевского инте­ресует не столько история личности, сколько ее логика (в широком смысле, включающем в себя и алогичное). Его герои чаще всего даны, заданы. Формирование их личности — штрихами, о их прошлом.